Эликсир жизни
Шрифт:
Публика на той конференции собралась экзотическая: все энтузиасты, все в оппозиции к официальной науке, почти все с периферии. Доклады были про «фактор икс», влияние звезд, телепатию, телекинез, лозоходство и т. п. При массе амбиций уровень образования у большинства участников был очень низким, а стремление к познанию океана знаний – минимальным. Как говорится, если кружкой зачерпнуть из океана, для нее это будет достаточно.
К примеру, один старичок пафосно поведал с трибуны публике, что музыка вызывает рост растений. Из зала к докладчику посыпались деловые вопросы: какая лучше – попсовая или классическая, лирическая или патриотическая? И т. д. и т. п. и п.б. (сокращение «п.б.» означает «прочая бредятина»). Я не удержался и невинно спросил: «Какова была мощность музыкальной аппаратуры?». Докладчик удивился: «А зачем Вам это нужно знать?». Я ехидно заметил: «Это не мне нужно знать, а Вам. Аппаратура мощностью свыше 100 ватт заметно нагревает
После перерыва некая экзальтированная особа из Томска долго и с жаром рассказывала слушателям о том, что солнечная активность влияет через «фактор икс» на протекание химических реакций. Когда же я спросил ее, с какой точностью термостатировались пробирки, она искренне удивилась: «А какое это имеет значение?». Я пояснил, что скорость химической реакции, как известно из уравнения Аррениуса, зависит от температуры, и поэтому температурные флуктуации неизбежно служат источником разброса скоростей. Она наивно воскликнула: «Ой, Вы меня извините! Я по образованию не химик, а зоолог: не знаю, что такое уравнение Аррениуса». Это был, что называется, полный приезд. Шмунь на правах председателя тут же закрыл дискуссию. А спустя год эта энтузиастка по его протекции защитила в нашем ученом совете кандидатскую. Кстати, вероятно именно эта особа послужила прообразом героини фильма «Солнечный ветер». Это увлекательнейший телесериал. Но основан на лженаучной интриге о влиянии «икс-фактора» Солнца на химические реакции. Почему лженаучной? Потому что игнорируются известные научные знания: об активации реакций светом, теплом, радиацией.
Однажды после очередной стычки со Шмунем ко мне подошли два инженера, Получертов и Иванчук, проводившие для него измерения флуктуаций радиоактивности. Они заявили, что ручаются за достоверность своих измерений. Я напросился посмотреть. Придя к Получертову, убедился, что он правильно проводит измерения в режиме совпадений (это когда свечение, вызываемое одной пролетающей радиационной частицей, детектируется двумя фотоумножителями одновременно). Однако я обратил внимание на то, что фотоумножители не были термостатированы. Получертов отреагировал спокойно: «Вот кондиционер; поддерживает в комнате постоянство температуры». Я заметил: «Но ведь он держит среднюю заданную температуру, периодически то достигая ее, то уходя на 0,1 градуса. А включенные в комнате приборы имеют мощность около киловатта; от них происходит конвекция нагретого воздуха…». Получертов тут же сообразил, о чем речь. Он взял два ватника и накрыл ими фотоумножители. Флуктуации исчезли. А в это время Иванчук на другом приборе нашел еще три причины «планетарнологических флуктуаций радиоактивности»: сетевые наводки, дрейф аппаратуры и некорректность статистической обработки данных. Когда Иванчук и Получертов сообщили обо всем Шмуню, тот заявил: «А я уверен, что измерения были вами проведены правильно!». И продолжил свои публичные выступления, как ни в чем ни бывало.
Иванчук до сих пор пытается дискутировать со Шмунем. Весь смысл его жизни– припереть Шмуня к стенке; и расстрелять из крупнокалиберного пулемета. А тот отбрыкивается и отнекивается. Выкручивается, как угорь. В общем, им обоим не скучно.
Шмунь с неизменным пламенным энтузиазмом вещает с трибуны смачные анекдоты из истории науки. Чем более история лжива, тем более увлекательна. Правдивые истории скучны, как моросящие дожди. Семен Яковлевич решительно навешивает ярлыки: кто был хороший, а кто гад, по принципу «кого захочу – как снег обелю». Чем дела хуже, тем речи зажигательней.
Вопреки расхожему мнению о том, что ученые ищут истину, на самом-то деле, как правило, ищут не истину, а подтверждение своим бредовым догадкам. Но настоящие ученые, набив себе шишек, находят объяснение в столбах и граблях, а не в круговращении планет и движении звезд, как делают астрологи и шмунь-подобные. Данные Шмуня по флуктуациям радиоактивности были опровергнуты публикациями физиков из Дубны и Санкт-Петербурга в журнале «Успех физики».
Почему со Шмунем произошел столь печальный казус? Ведь он являлся неординарной личностью, природным умницей, энтузиастом науки. Я вижу три причины в нем самом: торопливость, жажда славы и непрофессионализм. Чем меньше профессионализма, тем больше оптимизма. Слава приходит к тому, кто громко бьет в барабан. Были также две внешние причины: нежелание коллег тратить время на перепроверку и попустительство со стороны высоких покровителей. И, конечно, была одна объективная причина: природа любит поводить чудаков за нос; тем более, когда нос длинный.
Сокращение
При изучении «фотосинтеза» АТФ в митохондриях я делал много контрольных опытов. Один из них был в том, чтобы показать отсутствие возникновения АТФ на свету в «дохлых» митохондриях. С этой целью я поместил митохондрии на шпатель и стал снизу нагревать на горящей спиртовке. Этот опыт оказался роковым. Не для опыта роковым, а лично для меня: кто-то из коллег тут же накапал Кондрашкиной, что Никишин поджаривает митохондрии. Она была вне себя от ярости; ее чуть кондрашка не хватила. Она относилась к митохондриям как к живым организмам. В ее глазах я совершил кощунство. Кроме того, открою вам секрет, она была женой Шмуня…
И она решила покончить со мной. Для этого как раз сложились все обстоятельства. Во-первых, дирекция Института по указивке Президиума Академии проводила очередное сокращение штатов. Во-вторых, представители дирекции выразили неудовольствие по поводу моих выступлений против Шмуня. В-третьих, Мыранов по болезни лег в больницу, перепоручив все дела своей жене, энергичнейшей женщине, которой давно надоело наблюдать в лаборатории мою самодеятельность.
Как-то утром жена Мыранова положила мне на рабочий стол бумажку, в которой были сформулированы предстоящие задачи, для выполнения под ее началом. Они не имели никакого отношения к тому, чем я занимался раньше. Я спросил: «Почему так вдруг? Без обсуждения? А Вы с Петром Геннадиевичем это согласовали?». Она благостно засмеялась: «Всё согласовано. И даю Вам полезный совет: немедленно приступить к выполнению». Полезный совет – то, что доставит удовольствие удаву, но может повредить кролику.
Я не хотел быть проглатываемым кроликом и решил всё выяснить, пойдя в больницу к Мыранову. Он встретил меня в приемном покое; взял фрукты, сухо поблагодарил (благодарность – чувство, испытываемое удавом к съеденному кролику). И, отведя глаза, промычал: «Есть мнение, Викентий, что Вам пора работать не в одиночку, а в коллективе». Я нахально ответил: «Килограмм мнений не перевесит грамма знаний. Меня волнуют знания, а не мнения. Разве может коллектив рожениц совместными усилиями родить ребенка? Между тем, многие чудаки верят, что открытия рождаются коллективами». Он промямлил, что есть приоритеты, но ЭВС туда не входят. Мне показалось, что он что-то недоговаривает. Впоследствии выяснилось, что он знал, что меня подают на сокращение. Не зря говорят: скажи мне, кто над шефом подшутил, и я скажу, кого сократят.
По Институту на сокращение было подано 18 человек. Из них 16, припертые к стенке, подали заявление по собственному желанию. Меня тоже стали уговаривать сделать это. Отказался. Состоялось заседание ученого совета. На нем выступил директор И.В.Ицкий и заявил, что вот, дескать, есть два упрямца, которые не написали заявление и теперь отнимают у занятых людей драгоценное время. Поскольку первый упрямец был как раз из директорской лаборатории, то Ицкий с него и начал. Портрет упрямца был таков: глуп, своенравен, бесперспективен. Упрямец вышел на трибуну и начал оправдываться. Ученый совет проголосовал за сокращение. Против был только Биркштейн, бесстрашно заявивший, что сокращаемый – кристально честный человек и что такого он готов взять к себе. И взял-таки. И через несколько лет тот защитил докторскую. Вот вам и «бесперспективный».
Когда начали обсуждать меня, слово взяла Кондрашкина. Выступала мучительно долго и эмоционально, выпучивая глаза и патетически восклицая об ужасных издевательствах Никишина над живыми митохондриями. В ее интерпретации мой портрет был поразительно похож на упрямца из директорской лаборатории. Когда она закончила, Ицкий удовлетворенно крякнул и призвал: «Ну, давайте голосовать!». Тут кто-то из членов совета напомнил, что (по протоколу) сокращаемому должны дать слово. «Да к чему тут церемонии разводить!?», – поморщился Ицкий, но все-таки дал мне 5 минут. Я вышел на трибуну и, проигнорировав выпады Кондрашкиной, сформулировал суть своей работы и показал опубликованные статьи. Ученый совет начал совещаться. Зал был полон, народ замер; почти все в зале были на моей стороне. У нас любят пожалеть гонимых. Все ожидали, что сейчас на мою защиту встанет очень смелый Биркштейн или чрезвычайно порядочный Шмунь. Но мало кто знал, что у них обоих на меня был зуб, причем, у каждого свой. Воцарилась тихая пауза. Мне вдруг вспомнилась фраза из «Маугли»: «Кто защитит человеческого детеныша?». Пауза затянулась. И тут встал профессор Эйтис: «Послушайте, коллеги! Я что-то не понимаю: как можно сокращать такого молодого энергичного сотрудника? Зачем вообще нужен наш Институт, если в нем не будет таких, как Никишин?». Зал взорвался аплодисментами. Ицкий растерялся и разволновался: «Я вижу, тут образовались разные мнения, но мы должны провести сокращение, как положено, а не устраивать спектакль! Давайте голосовать! Кто за сокращение?». И первый поднял руку. Некоторые члены совета тоже подняли. «Ну, давайте, поживее!», – поторопил Ицкий. Поднялась еще одна рука. «Что ж, кто против?», – многозначительно спросил директор. Несколько рук отважно поднялось. Остальные сидели, уткнувшись взором в колени. «Воздержавшиеся?», – раздраженно спросил Ицкий. Воздержались семеро. Сокращение не состоялось. Зал встретил это овациями.