Елизавета I
Шрифт:
К 1600 году деньги в государственной казне иссякли, и Елизавета, тщательно подсчитав стоимость фамильных драгоценностей, хранившихся в королевской сокровищнице, вынуждена была, отставив в сторону всякие сантименты, заложить часть из них.
Большинство принадлежало отцу. Был тут, в частности, золотой адмиральский свисток, которым он однажды воспользовался, расхаживая в морской форме по палубе своего флагманского корабля «Большой Гарри». И еще — крупные золотые браслеты, слишком большие для тонких кистей его дочери, с надписью-девизом: «Dieu et mon droit» — «Бог и мое право». Далее — золотая печать и золотая цепь, которую Генрих вешал на грудь во время ежегодного
Война требовала слишком много денег, а казна была пуста. Счета приходят такие, писал Роберт Сесил, что у меня волосы дыбом встают. Дело было не просто в том, что дорого стоили и вооружение, и провиант, да и людям надо было платить, — в Англии в те годы была бешеная инфляция, съевшая чуть ли не весь золотой запас страны. Парламентские ссуды были щедры, но все-таки недостаточны, а когда Елизавета попыталась представить к оплате французские и голландские векселя, из этого мало что получилось. Стало быть, оставалось лишь распродавать государственные земли, влезать в новые долги и закладывать семейные драгоценности.
Если денег не хватало самой королеве, то что уж говорить о придворных, чье благополучие полностью от нее зависело? Они сражались не на жизнь, а на смерть за любую кроху с ее стола. Огромные состояния, делавшиеся в 70—80-х годах, были в прошлом; их обладатели сошли в могилу, немало задолжав короне. Хэттон так и не отдал огромную сумму, одолженную у Елизаветы; то же самое и Лестер, хотя сразу после его смерти Елизавета заставила вдову распродать обстановку великолепных домов графа и направить выручку в казну. Что же касается Уолсингэма, то лишь под конец жизни он обнаружил, что праведникам в этой жизни воздается не всегда; он скончался, оставив после себя такие долги, что хоронить его пришлось ночью, лишь бы кредиторы ничего не пронюхали.
90-е годы остались в истории как «десятилетие голода», когда четыре подряд неурожайных года поставили измученных налогами, потерявших покой людей на грань выживания. «Костлявая рука» 90-х годов вцепилась в горло и придворным, и обычная для них жадность, обычное стяжательство превратились в самое неразборчивое воровство. Война практически свела на нет торговлю, и в этих условиях единственным источником дохода сделались монополии; вот власти предержащие и начали нешуточную борьбу за контроль над продажей мыла, кожи, спиртных напитков и крахмала. То, что продажа монополий ведет из-за инфляции к катастрофическому понижению уровня жизни народа, к массовой коррупции при дворе, участников сделок не смущало, ибо если они уж кого и винили в развале экономики, то исключительно Елизавету. Они, а вслед за ними и другие.
Все беды — от жадности старухи королевы, перешептывались люди на каждом углу, особенно те, кому уж совсем жить было не на что. От жадности и еще от ее дурного характера, заставляющего людей месяцами и годами ждать своего часа да натравливать, находя в том великое удовольствие, партию на партию. То, что вызывало восхищение в юной правительнице, что ранее считалось политическим искусством, теперь рассматривалось просто как злобный каприз старухи. И в какой-то степени недоброжелателей
Что ж, действительно, как бы величественно ни выглядела Елизавета, появляясь на публике в день коронации или в день рождения королевы, в сопровождении юных фрейлин и большой свиты гвардейцев в роскошной форме, она стремительно старела, впадая порой в злобный старческий маразм.
И не только это. Обычно Елизавета, как и всегда ранее, тщательнейшим образом следила за своими внешностью и одеждой, но порою забывалась, появляясь среди придворных чуть ли не простоволосой. Она потеряла аппетит, даже к орехам в сахаре, которые некогда обожала, не притрагивалась, довольствуясь лишь супом да хлебом. Должно быть, помимо всего прочего, ей просто было трудно есть из-за распухших десен и больных почерневших зубов.
Но больше всего и слуг пугали, и советников заставляли покачивать головами в предчувствии близкого конца те внезапные вспышки ярости, что случались с ней в последнее время все чаще и чаще. «Она стремительно расхаживает по личным покоям, — записывал Джон Харингтон, один из недавних фаворитов королевы, — топчет в гневе любые бумаги с дурными новостями и, схватив свой проржавевший меч, тычет острием в гобелены». Теперь этот меч, продолжает Харингтон, всегда у нее под рукой, ибо ей постоянно чудятся заговоры и измены.
Для подобных опасений, впрочем, у Елизаветы были веские основания. Положим, наемные убийцы из Испании, счет которым она вела столь ревностно, после смерти Филиппа больше не появлялись. Но зато возникли другие — иные стремились за что-то отомстить, кого-то подталкивало революционное нетерпение, третьи были просто безумцами. Однажды некий отчаянный капитан в сопровождении нескольких друзей чуть не ворвался в покои, где Елизавета обедала в этот момент со своими фрейлинами; его остановили лишь в последний момент, уже на пороге. А в зале приемов еще один безумец, моряк по профессии, выхватил из-за пояса кинжал, и, если бы на помощь не подоспела стража, наверняка всадил его Елизавете в самое сердце.
Неудивительно в общем-то, что королева гневалась и хваталась за старый меч, — царствование ее кончалось так же, как и начиналось: угрозы нарастали и изнутри, и извне. Франция, как она и опасалась, заключила в 1598 году мирный договор с Испанией, оставив Англию в состоянии полной международной изоляции. Под руководством Эссекса страна готовилась к затяжной войне: отряды рекрутов в графствах передавались под начало военных руководителей из Лондона, вся страна административно разделялась на новые военные округа. Поговаривали об обязательном наборе мужчин в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет, ну и, естественно, о том, что в таких условиях было бы куда лучше, если бы страной правил решительный, энергичный молодой человек.
А ведь такой человек был буквально под рукой, искать не надо.
К концу 90-х годов Эссекс, этот «необъезженный жеребец», явно перерос все свои должности и нетерпеливо стремился к новому делу. Его не знающее удержу тщеславие достигло критической точки, и он буквально физически ощущал, как сковывает его силы расслабленный, погрязший в коррупции двор. Давний его соперник, всеми уважаемый Сесил-старший умер в 1598 году, а с Робертом и его союзниками Эссекс в открытое столкновение вступать не хотел.