Елизавета I
Шрифт:
Глава 35
Плачь, маленький остров, — твоей Госпожи уж нет,
Плачь, не в туманы — в слезный покров одет.
Плачь, маленький мир, о великой Элизабет,
О дочери Марса, войны направлявшей силу,
О матери мира, что нам покой подарила,
О той, что была и будет, не утаю,
Первой из Дев на земле и второй — в раю.
Порою казалось, что старая королева не уйдет никогда. День
По словам очевидцев, Елизавета порой делала несколько кругов вокруг парка, шагая так бодро, словно ей всего восемнадцать, а если шел дождь, или поднимался ветер, или землю схватывал первый морозец — так только лучше. Помощникам и советникам оставалось лишь с настороженностью и изумлением наблюдать, как, упрямо наклонившись вперед всей своей сухой, жилистой фигурой, Елизавета словно разрезает ветер, на котором полощутся ее пышные юбки; они прекрасно понимали, что никакие резоны не заставят ее отказаться от этого ежедневного моциона.
Он-то и убьет ее, уверенно заявляли врачи, если, конечно, раньше не сделает свое дело возраст. Но врачи приходят и уходят — только за последние годы Елизавета похоронила пять или шесть из них, — а пациентка упорно держится, находя какое-то извращенное удовольствие в том, что ее образ жизни приводит в замешательство всех окружающих.
С ухудшением погоды двор засобирался из Хэмптон-Корта в Лондон. Дул сильный сентябрьский ветер, дождь превратил дороги в сплошное месиво и заливал полотняные крыши фургонов.
«Не стоило бы Вашему Величеству выезжать в такую погоду», — мрачно заметил юный Хансдон (его отец, кузен Елизаветы и гофмейстер двора, умер еще в 1596 году). Тем более не стоило (хотя сам он этого не сказал — отметил в частном письме другой придворный), что королеве в тот день даже сидеть было трудно.
Елизавета сердито посмотрела на родича. «Седлать лошадей, живо!» — громко распорядилась она, и не успел никто и слова сказать, как королева оказалась в седле да так и не сходила с него до самого Лондона. Хансдона же два дня не допускали в личные покои Елизаветы.
Отчасти королева вела себя подобным образом из присущего ей чувства противоречия. Елизавете всегда нравилось делать то, от чего все ее отговаривали, и теперь, когда она постарела, ей было приятно демонстрировать физическое превосходство над мужчинами и женщинами едва ли не вдвое ее моложе. Но с другой стороны, то был вызов возрасту, действовал некий инстинкт самосохранения. У Елизаветы всегда был собственный подход к медицине (она всячески избегала ее) и к докторам (им она не доверяла). Врачи рекомендовали покой, но сама-то Елизавета прекрасно знала, что активные упражнения только добавляют ей сил и, пусть потом и дышишь тяжело, и ни единым членом пошевелить не можешь, только такой образ жизни поддерживает ее.
Ну а помимо всего прочего, в том, что она неустанно старалась поддерживать физическую форму, крылся определенный политический расчет. Для Елизаветы отнюдь не было секретом то, что королю Якову, как, впрочем, и всем европейским монархам, друзьям или врагам, скрупулезно докладывали о каждом ее неверном шаге, о каждом заболевании, даже о легкой простуде. Любой намек на слабость — и воронье начинает махать крыльями все ниже и ниже. Надо было что-то противопоставить этому всеобщему представлению о том, будто она угасает, вот Елизавета и демонстрировала свою неиссякшую энергию.
Как можно больше гуляла, ездила верхом, охотилась, танцевала
Это 17 ноября выдалось по-особому ярким и безоблачным, давно уже так не было. Урожай оказался обильный, лорд Маунтджой, преемник Эссекса на посту командующего вооруженными силами в Ирландии, разбил испанцев и усмирил Тайрона, чума, свирепствовавшая в летние месяцы, отступила. Лондонцы, всегда готовые поглазеть на свою королеву, вытерпев скучный молебен в соборе Святого Павла, с увлечением следили за молодежью, состязающейся на спортивной арене. Все заметили, что королева особенно развеселилась, когда на лошади размером не больше собаки выехал шут; и, как обычно, ее захватило зрелище травли медведей. Большой переполох вызвал один мошенник: он продал билеты на театральное представление, якобы назначенное на этот день, а затем исчез с деньгами. Явившись в театр и обнаружив, что никакого спектакля не будет, публика в отместку посрывала шторы с окон и принялась крушить кресла. Но даже это малоприятное событие не нарушило общей праздничной атмосферы, и день закончился так же весело, как и начался.
В немалой степени королева преуспела в своих попытках продемонстрировать бодрость и здоровье. «Выглядит Ее Величество превосходно, — записывает в те дни один придворный, — чуть ли не каждый второй день она выезжает на охоту и остается в седле целыми часами». Другой тоже отмечает ее цветущий вид — давно, мол, такой не видел. Но приближенные свидетельствуют иначе: всего лишь час в седле настолько обессиливает Елизавету, что потом она два дня не встает с кровати, а боли в плече и ногах вообще не позволяют ей садиться на лошадь. Чтобы поддержать силы, ей приходится дремать посреди дня, но и после этого она выглядит изможденной, ибо одни попытки выглядеть бодрой утомляют не меньше, чем сами физические упражнения.
Под самый конец года, в разгар рождественских праздников, Елизавета показалась Харингтону вконец истощенной. Да, она угасала, хотя и медленно, — угасала не только физически, но и душевно, и умственно. Она продолжает заниматься делами, отмечает Харингтон, хотя зрение отказывает все больше, да и внимание постоянно рассеивается; она сердито покрикивает на окружающих, обвиняя их в забывчивости, хотя на самом деле сама многое забывает; порой пошлет за кем-то, а когда тот явится, впадает в гнев — чего, мол, пришел незваным?