Елизавета I
Шрифт:
Лето выдалось сырым и туманным, «таких дождей здесь давно не было». Потоки воды превратили поля и фруктовые сады в зловонную жижу, и Елизавета целые дни проводила в доме. К тому же у нее начало опухать лицо. Разнообразные хвори донимали и ее людей. У главного камердинера Корнуоллиса «загноилась нога», что фактически не позволяло ему выполнять свои обязанности. Начали искать замену, но подходящего кандидата все не находилось. У одного состояние было еще хуже, чем у Корнуоллиса, другой — глухой (не говоря уж о том, что, как конфиденциально поведала Бедингфилду
А вот в женском окружении происходили перемены, и это немало огорчало Елизавету. Мария распорядилась, чтобы ее сестре прислуживали в Вудстоке «так, как это подобает ее высокому положению и достоинству». Решив, что одна из ее окружения, Елизавета Сэндс, это «личность дурная и недостойная находиться рядом с Ее Высочеством», королева категорически потребовала ее удаления. Возражать было бессмысленно, и принцессе пришлось расстаться со своей любимицей. Они попрощались — «обе с грустью», — и молодая жизнерадостная женщина была передана попечению Томаса Перри, который, в свой черед, пообещал, что его родственники не оставят ее своими заботами.
Бедингфилду Елизавета Сэндс явно не нравилась, и даже после отъезда последней он продолжал остерегаться ее. В письме Тайному совету он отзывался о ней как о «женщине, с которой глаз нельзя сводить». Такую деятельную и ветреную особу, как Елизавета Тюдор, следует окружить добронравными, тихими фрейлинами либо теми, кому безусловно доверяет сама королева. После удаления Елизаветы Сэндс принцесса попросила взамен прислать ей двух дам. Мария отказала. Тогда, может, хотя бы одну из них? Тоже нет. С ней будет Елизавета Марбери, это выбор самой королевы, который «ей (Елизавете) был явно неприятен».
Одинокая, разбитая душевно и к тому же страдающая от опухолей, покрывших буквально все лицо и тело, Елизавета, как фурия, накинулась на Бедингфилда.
«Такой я не видел ее со времен Тауэра», — отмечал комендант.
«Сколько раз я просила передать мои пожелания милордам (членам Совета), — резко выговаривала ему Елизавета, — но так ни слова в ответ и не получила. По-моему, вы относитесь к моим просьбам не лучше, чем милорд камергер», то есть Джон Гейдж, чья привычка все пропускать мимо ушей хорошо запомнилась Елизавете еще с Тауэра.
Бедингфилд с неизменным почтением отвечал, что всякий раз обращается к Совету, а не к отдельным его членам, и напомнил принцессе, что теперь все в Лондоне заняты предстоящим прибытием принца Филиппа, так что о себе приходится напоминать не раз и не два.
«Ну что ж, — отвечала Елизавета, — в таком случае вы этим и займитесь. Напишите милордам от моего имени, что я испрашиваю дозволения обратиться к Ее Величеству непосредственно. Да не тяните, — властно добавила принцесса, — напишите немедленно».
«Слушаю, Ваше Высочество, — угрюмо ответствовал Бедингфилд, — напишу сейчас же, а уж там как их сиятельства
Бедингфилд сдержал свое слово, и несколько дней спустя ему сообщили, что ее величество готова пойти навстречу пожеланию сестры.
Но на сей раз обычное умение Елизаветы расположить к себе собеседника полностью изменило ей. Вместо того чтобы воззвать к милосердию Марии, попытаться уверить, что подозрения ее безосновательны, обезоружить мягким и покорным обращением, Елизавета прибегла к сухим доводам разума. Как и в том давнем, «речном письме», отправленном накануне ее заключения в Тауэр, она попыталась отвергнуть все, что содержалось в признаниях заговорщиков.
Неужели Елизавета не понимала, что и реакция будет той же? Ничуть не поколебленная доводами сестры, Мария разгневалась. Упрямые попытки ее высочества обелить себя оскорбляют королеву; но мало того — Елизавета неблагодарна, она не ценит оказанное ей «милосердие и добро», великодушие, продолжала Мария, столь щедрое, что при сложившихся обстоятельствах и рассчитывать на него было трудно. В конце концов ей, Марии, и не нужны «ясные, прямые доказательства» вины, хватает и «косвенных свидетельств».
В дальнейшей переписке, указывает королева в послании Бедингфилду, нет смысла, по крайней мере до тех пор, пока сестра не покается перед Богом и не перестанет и далее изощряться во лжи. «Мы не желаем долее мириться с такими ее (sic) нечестивыми и притворными письмами».
С тяжелым сердцем, должно быть, читал эти ледяные строки Бедингфилд. Сейчас ему придется передать их Елизавете, и реакцию ее предсказать нетрудно. На всякий случай он тщательнейшим образом переписал своим корявым почерком письмо королевы и, прихватив с собою грамотного слугу Томно (как и при встрече с гордецом Фортескью), отправился к принцессе.
Оба опустились перед ней на колени, и Бедингфилд прочел письмо от начала до конца.
Елизавета, залившись слезами, попросила прочитать еще раз. Бедингфилд, не поднимаясь с колен, повиновался.
Последняя фраза была убийственной. «Меня особенно ранит, — несколько успокоившись, проговорила Елизавета, — что Ее Величество, чей приказ я, разумеется, выполню, считает мои письма притворными; может быть, они и кажутся притворными, я не смею оскорблять Ее Величество недоверием, но, видит Бог, каждое слово в них — чистая правда и правдой пребудет».
Неловко выговорив эту формулу оправдания, Елизавета попросила Бедингфилда записать ее и послать в качестве ответа в Тайный совет. Тот принялся умолять избавить его от этого поручения. Елизавета пришла в ярость.
«Даже узникам Тауэра, — гневно заговорила она, — разрешают сообщаться с Советом, а вы имеете наглость отказывать мне!» Дальнейший разговор был бессмысленным, и комендант, поклонившись, попросил разрешения удалиться.
Но Елизавета так просто в покое его не оставила. На следующее утро, хотя небо было затянуто низкими дождевыми облаками, она послала за Бедингфилдом и отправилась на прогулку. Речь была уже заготовлена.