Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других
Шрифт:
По два делегата из числа дворянства каждой губернии (за исключением Киевской, Астраханской, Выборгской, Лифляндской, Эстляндской и Сибирской) были приглашены в Санкт-Петербург, чтобы оценить новые законы. Купцы также не были забыты: они имели право выслать по одному делегату от губернии, дабы он мог выразить свои чувства по поводу параграфов, непосредственно касающихся торговых дел. В декабре порядок снова изменился: Сенат, стремясь получше сбалансировать мнения, помимо прочего, привлек к делу негоциантов из Иркутска, Тобольска, Киева и Оренбурга, а также дворян из Лифляндии и Эстляндии{726}. Синод оставил за собой право самостоятельно выдвинуть представителей от дворянства. Ассамблея должна была иметь место 1 января 1762 года, но была отложена по причине смерти Елизаветы. Да и приглашенные делегаты не поспешили прибыть в Петербург — к назначенной дате прибыли лишь пятеро из них. Коммерсанты проявили больше усердия: столица сулила им заманчивые барыши, в то время как у провинциальных дворян зачастую не было средств, чтобы там прокормиться. Неявка делегатов парализовала
Замысел Петра Шувалова провалился из-за административных препон и плохой связи между высшими сановниками государства и представителями власти на местах. А Елизавета, при своей инертности, ничему не помогла. Дядя ее последнего фаворита внушал современникам ненависть; а между тем он, наделенный редким интеллектом, предпринял реформы, значение которых и по сей день не в полной мере осознано. Модернизация налоговой, таможенной и денежной системы, приватизация рудников, межевание территории гигантской империи — все это его заслуги; он произвел перепись населения и приступил к созданию нового свода законов. По мнению одного из главных его противников, он все это затеял исключительно ради личного обогащения, а государственную казну наполнял, чтобы было чем оплачивать неимоверные потребности государыни{727}. По крайней мере одно не вызывает сомнения: свои труды, направленные на улучшение российского государственного устройства, Шувалов принимал всерьез: свидетели утверждали, что все столы и секретеры его роскошного особняка были завалены планами и схемами, предназначенными для этих целей{728}. Он поистине был серым кардиналом двора, но ему приходилось считаться с непредсказуемой реакцией государыни, чья открытость к новизне сочеталась с тупым упорством в отстаивании незыблемости установлений ее отца. Сверх меры чувствительная ко всему, что могло уязвить его прославленную персону, она посвящала свое время и энергию борьбе за нерушимое почтение к государству и монаршей особе, слишком часто забывая о реальных нуждах своих подданных.
НЕПОКОЛЕБИМАЯ АСТРЕЯ
ASTREE IMMUABLE
С момента своего восхождения на трон Елизавета старалась превзойти французский двор роскошью и блеском из-за личного тщеславия и желания поквитаться за отца, чье поведение в Версале вызвало столько насмешливых нареканий. Ее дворцы были призваны являть собой мир звезд, порукой тому и балеты, оды, пышный декор, иллюминация, сопровождаемые множеством аллегорических мотивов{729}. Итак, ее собственная персона, угадываемая в изысках барочной архитектуры, должна была оставаться недосягаемым, безукоризненным совершенством. Весьма значительные меры пускались в ход исключительно с целью поддерживать этот образ Северной звезды. Благо за годы предшествующих царствований уже был налажен солидный механизм надзора, способный не упускать из виду огромную территорию, где обитали 20 миллионов жителей. Задача Тайной канцелярии заключалась в преследовании тех, кто позволял себе непочтительность в поступках и речах. За годы правления дочери Петра Великого это учреждение менялось, ослабевало, в 1762 году ему было суждено совсем исчезнуть.
Первым из важнейших решений Елизаветы было фактическое упразднение смертной казни, принесшее ей славу правительницы доброй и милосердной. Уверенная в своей популярности, она с первых же дней воцарения выражала намерение закрыть Тайную канцелярию, призванную выслеживать преступников, повинных в оскорблении величества. «Слово и дело государево» поощряло каждого в доносительстве императрице или ее представителю о малейшем проступке, который может быть истолкован как оскорбление монаршей особы. Эта коллективная бдительность порождала правосудие особого рода, ведь мужик, которого его барин накануне, чего доброго, велел высечь, мог отомстить, обвинив хозяина в дерзких речах, проходивших по ведомству «Слова и дела». Представитель государства вмешивался, проведав о самом что ни на есть мимолетном проступке, и виновного брали под стражу. Чтобы узнать правду, его подвергали строгому допросу и без колебаний прибегали к пытке{730}. По мнению одних, дух доносительства, поощряемого подобной юридической практикой, мешал становлению общества на более современной основе, другие, напротив, считали это идеальным средством контроля, уравнивающим всех пред лицом монарха, наделенного божественной властью. Одно несомненно: «Слово и дело» вполне логично вписывалось в административное устройство, являлось органичной частью бюрократической системы послепетровской эпохи, хотя в елизаветинские времена и проявилась тенденция его размывания. В обществе, где помещики могли полновластно распоряжаться своими крепостными, «Слово и дело» было хоть и относительным, но фактором поддержания стабильности, ибо таким образом раб получал возможность восстать против своего господина. С другой стороны, если обвинение не получало обоснования, простолюдин подвергался тяжкому наказанию. Тогда ему оставался лишь один выход: симулировать опьянение или кратковременный припадок умопомешательства{731}.
Сенаторы с государственным канцлером во главе сумели отговорить императрицу от упразднения Тайной канцелярии, прибегнув для этого к бесподобному аргументу: лишь такое полицейское учреждение может предотвратить государственный переворот в пользу Ивана, заговор при дворе или бунт черни. Ситуация выглядела тем серьезнее, что в Соловецком монастыре откуда ни возьмись всплыл «лжеАлексей», якобы сын Петра Великого{732}. Оберегая нежные императорские уши, канцлер и сенаторы воздерживались от того, чтобы информировать Елизавету о разного рода преступлениях против государства. «Слово и дело» для ее министров и придворных, крупных землевладельцев, никогда не посещавших свои владения, оставалось великолепным инструментом контроля. Их интересов не могла перевесить неуместная щепетильность не в меру чувствительной коронованной дамы.
Архивы Тайной канцелярии дают представление о классификации деяний, способных запятнать образ императрицы и навлечь на виновного тяжкие кары. Оскорбление величества, в теории предполагающее смертную казнь, имело пять основных степеней. Церковь и православные обряды, неотделимые от священной императорской персоны, оставались неприкосновенными, любая хула на них, кощунство либо переход в другую конфессию подлежали санкциям. Высказывания, порочащие армию, государство, его политику и, следовательно, опять-таки самое императрицу, также требовали вмешательства «Слова и дела». Однако заслуживали наказания и другие святотатства — злословие о частной жизни царицы, ее фаворитов и семьи являлось тягчайшим преступлением, в этих случаях и сама Елизавета бывала беспощадна. Виновнику угрожали костер, колесование, топор палача, кнут, клеймение каленым железом и ссылка в Сибирь.
Применение пытки ограничивалось возрастом (от пятнадцати лет до семидесяти), пытали преимущественно затем, чтобы вырвать признание{733}. По-видимому, подобные меры шли вразрез с волей Елизаветы полностью исключить смертную казнь — за два десятилетия ее царствования все тяжкие кары сводились к пожизненному острогу, но ценой каких мучений!
Андрей Ушаков начал управлять Тайной канцелярией еще при Петре Великом. Этот царь дал утонченное определение преступлению, наказуемому с начала XVII столетия, — оскорблению величества. Отныне хранить молчание, услышав предательскую или бунтарскую речь, считалось столь же преступным, как участвовать в заговоре или восстании. Молния державной кары разила не только самого злодея, но и самых пассивных свидетелей. В 1710 году Петр ограничил компетенцию «Слова и дела» случаями, когда ущерб, трактуемый в самом широком смысле, наносился здоровью и чести монарха. Пять лет спустя царь пояснил, какие преступления подлежат личному суду государя: дурные намерения, направленные против его величества, попытки бунта или сопротивления, обогащение за счет государственной казны. В 1723 году Петр прибавил сюда еще недоброжелательные или непочтительные действия относительно ее императорского величества или семьи царицы. Эта статья была призвана оградить его вторую жену Екатерину и детей, рожденных от их союза.
Позже Анна Иоанновна изменила формулировки этих статей применительно к собственной персоне; она признала преступными все деяния, оговоренные Петром Великим, но с добавлением речей, оскорбительных либо вредоносных для государства и императрицы — иначе говоря, порочащих ее как женщину{734}. Эти определения оставались в силе, пока Ушаков возглавлял Тайную канцелярию. В 1747 году его сменил на этом посту Александр Шувалов; тогда кары смягчились. Более не наказывали за незаконное хранение водки (в скромных количествах), каковое ранее приравнивалось к мошенничеству{735}. К подозреваемым в оскорблении величества пытки применяли все реже, хотя оно все-таки считалось серьезным покушением на императорское достоинство. В 1753 году и наказания за политические преступления стали несколько мягче. Мужья и жены виновных (последним по-прежнему вырывали ноздри, клеймили каленым железом, били кнутом) оставляли за собой все права на имущество семьи. На этой реформе настояла государыня, движимая заботой о прерогативах слабого пола. Она также запретила для женщин все виды увечий, оставляющих видимые следы: ноздрей им больше не вырывали. Но язык — да{736}.
Долгое время Елизавета придерживалась принципов, навязанных ей министрами. Но в 1757 году она наконец сформулировала свой собственный закон: ее подданных, а также иностранцев, живущих в России, ожидали санкции за разглашение клеветнических наветов и поношение государства, его политики, армии или, того хуже, злословие в адрес императрицы и ее семейства. Любые частные беседы на подобные темы запрещались. Зато «монаршая милость» осеняла всех, кто безупречно исполнял свои обязанности, независимо от их сословия и места в табели о рангах. Царица также отменила наказания за малые провинности вроде неправильного начертания ее имени или пропуска в перечислении ее титулов{737}.
При Елизавете Тайная канцелярия лишилась права без соизволения императрицы передавать какую-либо, сколь угодно важную информацию Сенату и правительству{738}. Государыня сохраняла за собой контроль над государственными тайнами. Зато нажиму со стороны Святейшего Синода, высшей церковной инстанции, она уступила: с полным доверием предоставила ему разрешать любые проблемы, связанные с дисциплинарными нарушениями духовенства. Немало дел касательно священников, повинных в блуде, вольномыслии или кощунствах, направленных против Господа или священной персоны императрицы, из Тайной канцелярии направлялись в Синод, который определял подобающую меру воздействия{739}. На исходе 1750-х годов наказания еще более смягчились: Елизавета запретила вырывать простолюдинам ноздри и забивать их кнутом насмерть. Приговоры теперь сводились к основательному битью палками и каторжным работам, что не исключало медленной мучительной смерти в дальней сибирской ссылке. Но по крайней мере руки государыни оставались чистыми!