Елизавета Петровна
Шрифт:
Кажется, единственное исключение составлял в этом случае дом княжны Полторацкой. Убирать и чистить в нём было нечего, так как, будучи только что отделан и меблирован заново, он блестел, как игрушка, и не требовал уборки и чистки.
Да и жизни в нём было видно мало. Молодая хозяйка ввиду траура не могла никуда выезжать на праздниках, не могла и у себя устроить большой приём, а потому общее оживление, охватившее столицу, не могло коснуться дома молодой «странной княжны».
Людмила Васильевна, несмотря на свою затворническую жизнь, уже успела получить прозвище «странной княжны» в гостиных высшего петербургского
Княжна же, несомненно, представляла для петербургского высшего общества далеко не дюжинный интерес. Богатая, независимая девушка, живущая самостоятельно, в полном одиночестве, в глухом предместье столицы, в доме, убранном, как говорили, с чисто восточною роскошью, она выделялась среди девушек своих лет, живших при родителях, родственниках и опекунах, бесцветных, безвольных и безответных в большинстве случаев.
Людмилу Васильевну не осмеливались осуждать, так как знали, что императрица Елизавета Петровна одобряла образ жизни своей новой фрейлины и даже сама посетила её на новоселье. Государыня, будучи сама самостоятельна, любила это качество и в других, а потому то, что другим казалось в княжне Полторацкой «странностью», для её величества являлось заслуживающим похвалы. Последнего было достаточно, чтобы заткнуть рот светским кумушкам того времени.
Но не одна самостоятельно-одинокая жизнь молодой девушки делала её «странной княжной» в глазах общества. Были для этого и другие причины.
Княжна Людмила Васильевна действительно вела жизнь, выходящую из рамок обыденности. Её дом днём и ночью казался совершенно пустым и необитаемым. Жизнь проявлялась в нём только в людской, где многочисленный штат прислуги не хуже великосветских кумушек перемывал косточки своей госпоже, прозванной её домашними «полунощницей».
Княжна действительно превращала день в ночь и наоборот. Днём ставни её дома были наглухо закрыты, и всё, казалось, покоилось в нём мёртвым сном. Спала и сама княжна. Просыпалась она только к вечеру, когда дом весь освещался; однако это не было видно через глухие ставни; разве кое-где предательская полоска света пробивалась сквозь щель и терялась в окружающем дом мраке. Княжна начинала свой оригинальный ночной день с этого позднего вечера, когда Петербург наполовину уже спал, а предместье покоилось сном непробудным, в это-то несуразное для других время она принимала визиты своих друзей.
Это, конечно, порождало массу сплетен, и последние не доходили до злословия лишь потому, что сама императрица, любившая всё оригинальное, узнав о таком образе жизни своей новой фрейлины, с добродушным смехом заметила:
– Вот подлинно «ночная красавица». Если среди цветов есть такие, которые не терпят дневного света, почему же не быть подобным и среди девушек?
Нечего и говорить, что этот смех государыни эхом раскатился в придворных сферах и великосветских гостиных. Образу жизни княжны Полторацкой нашли извинение и объяснение: очевидно, потрясающая картина убийства её матери и любимой горничной, которой она была свидетельницей в Зиновьеве, не могла не отразиться на её воображении.
– Она боится ночной тьмы, напоминающей ей об этой катастрофе, и потому проводит ночи в бодрственном состоянии, отдавая сну большую часть дня, – говорили одни.
– Она просто больна! Бедная девушка! – замечали другие.
– Дурит, с жиру бесится, – умозаключали более строгие.
– Оригинальничает, – догадывались завистливые придворные, видя внимание, которое оказывала «странной княжне» императрица.
Благодаря преданности дворни, любившей свою госпожу за кроткое обращение и сытую жизнь, многое из интимной жизни княжны осталось неузнанным, и сами дворовые люди говорили о многом, происходящем в доме, пониженным шёпотом.
Прежде всего всех слуг княжны поражало появление у неё «странника», с которым княжна подолгу беседовала без свидетелей. Этот странник появился вскоре после переезда Людмилы Васильевны в новый дом и приказал доложить о себе её сиятельству. Оборванный и грязный, он, конечно, не мог не внушить к себе с первого взгляда подозрения, и позванный на совет старший дворецкий решительно отказался было беспокоить княжну. Но странник настаивал.
– Как же о тебе сказать, милый человек? – спросил дворецкий.
– А ты доложи её сиятельству, что я – не кровопивец.
– Как? – воззрился на него дворецкий и даже отступил на несколько шагов. – Да в уме ли ты, Божий человек?
– Ты доложи, а там, в уме ли я или нет, разберёт она сама. Да знай – не доложишь, беда будет. Я-то до княжны дойду, а тебе не миновать конюшни.
Глаза странника злобно сверкнули каким-то адским огнём.
– У нас княжна милостивая, не только на конюшню не пошлёт, а дурного слова не скажет, – ответил дворецкий.
– Всё, братец мой, до времени. Меня-то ей, может, видеть уже давно желательно, а ты, холоп, препятствуешь. Хоть и ангел она, по-твоему, а этого тебе не спустит без порки.
– А откуда же знает её сиятельство, что ты придёшь?
– Да я, чай, к ней пришёл с Божьего произволения.
– С Божьего произволения? – упавшим голосом повторил дворецкий. – Так что же из того?
– А так, что ей предупреждение было о моём приходе.
– Чудно говоришь ты! Что же, доложи, Агаша, головы за это княжна не снимет, – обратился дворецкий к горничной княжны, – а может, и впрямь: не доложишь – худо будет.
– Как доложить-то? – испуганно спросила Агаша.
– Не кровопивец-де пришёл.
– Не кровопивец, – повторила девушка и отправилась к княжне.
Был поздний вечер; княжна Людмила Васильевна только что встала с постели и, сделав свой туалет, сидела за пяльцами. Не прошло и нескольких минут, как Агаша вернулась и сказала страннику:
– Иди за мной! Её сиятельство велела привести.
Странник смелой походкой последовал за девушкой к княжне, на великое удивление собравшихся в передней дворовых людей. Изумлению их не было конца, когда Агаша вернулась и сообщила, что странник остался у княжны.
– С глазу на глаз? Чудны дела Твои, Господи! – воскликнул дворецкий.
Остальные дворовые сочувственно вздохнули.
– Как же ты доложила? – начала расспрашивать Агашу.
– Да так и сказала, что-де не кровопивец пришёл. Её сиятельство спервоначала уставилась на меня, не поняла, видно, а потом спрашивает, каков он собой. Ну, я и рассказала. Глаза, говорю, горят, как уголья, чёрный. Тут княжна вдруг вся побледнела как полотно и даже затряслась.
– Ну?
– «Проси, – говорит, – сейчас, веди сюда!» – а сама руку об руку ломает, индо суставы хрустят. Я сюда за ним и побёгла.