Елизавета Петровна
Шрифт:
– Да, этот молодец из молодых да ранний! – ворчливо согласился Головкин, не желая сообразить, что немецкий проходимец при нём, коренном русском, огульно ругает русских. – Можете себе представить, ваше высочество, недавно этот мелкопоместный дворянин явился просить у меня руки моей двоюродной племянницы Наденьки… С Головкиными породниться захотел! Но хотя Наденька – и бедная сирота, а она всё-таки Головкина…
– Э, что там кичиться! – небрежно ответил явно хмелевший временщик. – Что Головкины, что Мельниковы, Ивановы, Сидоровы – один чёрт. Вот если бы ты был фон Головкин, тогда было бы чем кичиться… Ну ступай, граф, и я впрямь спать захотел!
Мельников, весь красный от досады, возвратился к себе на гауптвахту, от всего сердца ругая (про себя, конечно) Бирона.
– Ну
– Но это невозможно, – испуганно заметался Липман. – Надо сказать его высочеству, что наступили совершенно особенные обстоятельства… Умоляю вас, доложите…
– Нет уж, пусть чёрт о вас докладывает, а я не стану! – злобно отрезал Мельников. – Его высочество пригрозил в солдаты меня разжаловать, если я ещё раз сунусь к нему с докладом о вас…
– Но я…
– А вас приказал прогнать прикладами, если вы добром не уйдёте, – продолжал Мельников, – и вот, ей-Богу же, я это приказание сейчас исполню.
– Что, Вася, верно, тебе здорово влетело? – улыбаясь, спросил Ханыков, когда Мельникову удалось выпроводить Липмана. – Я тебя таким красным да злым давно не видывал!
– Ах, что «влетело»? – уныло ответил Мельников. – Ты ведь сам знаешь, что мы, русские, должны быть привычны к унизительному обращению герцога. Каждую минуту готовишься, что тебя ни с того ни с сего обругают, под арест посадят, разжалуют… А то мне обидно, что при герцоге в то время находился граф Головкин.
– Дядя твоей Наденьки? Ах да, скажи, пожалуйста, ты ведь хотел всё храбрости набраться да идти просить Наденьку за себя? Что же, так и не набрался?
– Набраться-то я набрался, да толку никакого не вышло! – мрачно ответил Мельников. – Граф так меня встретил, будто я – деревенский свинопас, а не русский дворянин. Головкины-де, говорит, – самая старая русская фамилия, с императорской в родстве состоит… Да что и говорить!..
– Что же ты делать будешь?
– Я было совсем голову опустил, да Наденька обнадёжила. Говорит: «Ни за кого всё равно замуж не выйду, лучше в монастырь пойду». Будем ждать, авось перемелется! Только вот всё труднее и труднее нам видеться становится.
– Эх, брат! – весело сказал Ханыков, одобрительно хлопая грустного товарища по плечу. – Тем-то любовь и хороша, что за неё ещё бороться надо! То, что легко в руки даётся, дёшево стоит. Погоди, и для вас солнышко проглянет! Вот все о войне говорят! Ты хоть и мал, да удал! Выслужишься…
Он сразу остановился и с удивлением взглянул на резко распахнувшуюся дверь, в которой показался Манштейн, адъютант фельдмаршала Миниха.
Манштейн был бледнее обыкновенного и казался чем-то встревоженным. Он с тревожной внимательностью посмотрел на лица вытянувшихся перед ним офицеров и некоторое время молчал, как бы колеблясь.
– Господа офицеры, – сказал он наконец, – его высокопревосходительство, наш обожаемый фельдмаршал сейчас прибудет сюда. Он ждёт от вас послушания ему как вашему начальнику, неизменно и ревностно заботящемуся о чести и славе армии и преданности законным русским государям, – Манштейн сильно подчеркнул последние три слова. – Вы берите человек пятьдесят солдат, на которых можно всецело положиться, и выходите с ними во двор. Помните, что надо проявить быстроту, осторожность и тишину! Не спрашивайте ни о чём и повинуйтесь; вам выпал на долю счастливый случай заслужить отличия!
Ханыков и Мельников поспешно кинулись в караульную комнату; самая надёжная полурота была выведена во двор, и Манштейн выстроил там солдат во фронт.
Вскоре показалась высокая, полная фигура фельдмаршала. Поздоровавшись с полуротой, Миних обратился к ней с речью:
– Молодцы-преображенцы! Вы знаете, кто я, а я надеюсь, что знаю вас! Не один раз водил я вас к славе и победам, не один раз проливал вместе с вами кровь за благо родной России. Я – немец; нет, неправда!.. Я только был немцем, так как вся немецкая кровь вытекла у меня на полях сражений. Я – русский, и все мои мысли клонятся лишь ко благу и пользе России. Я – русский, повторяю я вам, и потому не могу больше терпеть то, что происходит! В бедности и под постоянными угрозами живёт дочь нашего великого царя Петра, в чужих краях прозябает его внук, а дерзкий проходимец, вор, изменник и похититель власти топчет грязными ногами их священные права и упивается русской кровью… И мы будем терпеть это? Будем склонять шеи с покорностью рабочего скота? Нет, молодцы-преображенцы, переполнилась чаша терпения, и вы не дадите более регенту из конюхов тиранить нашу родину. Вы не допустите этого, я уверен в вас! Так скажите, готовы ли вы идти туда, куда зовут вас долг и честь? Если нет, если я ошибся в вас, то я докажу вам, что я более русский, чем вы, так как я на ваших же глазах покончу с собой, чтобы не видать более творящихся безобразий. Но этого не может быть!.. Я не ошибся в вас! Так скажите же, готовы ли вы помочь мне обезопасить дерзкого вора и вернуть трон и корону законным государям?
Хотя двор перед караульными помещениями и находился в стороне, так что звуки оттуда с трудом могли дойти до внутренних покоев, но Миниху и Манштейну пришлось сейчас же испуганно сдержать восторг преображенцев, которые так и рвались покончить скорее с ненавистным герцогом, тем более что, как они поняли, дело шло о царевне Елизавете. [66]
– Кто из господ офицеров находится здесь? – спросил Манштейна фельдмаршал.
– Поручики Ханыков и Мельников, ваше высокопревосходительство! – ответил адъютант.
66
После воцарения Елизаветы Петровны Миниху между прочим было поставлено обвинение в том, что он воспользовался для ареста регента именем цесаревны, и фельдмаршал сознался в этом. Некоторые историки утверждают, что обвинение было ложным и что Миних сознался только из желания облегчить свою участь. Автор предпочитает основываться на документах, а не на умозрениях. Вот дословные выдержки из экстракта о винах Миниха: «…Он-де, граф Миних, им, тогда бывшим на карауле, именно перед фрунтом о государыне Елизавете Петровне и принце Голштинском говорил». Сначала Миних отпирался, но «когда… в том уличён стал, то он признался… такие снова, как они показывают о государыне Елизавете Петровне и принце Голштинском, он тогда, как ныне припоминает, говорил… а те слова без сомнения говорил для того, чтобы тогда тех во исполнение воли принцессы Анны тем больше анкуражировать».
– А! Отлично! Поручик Ханыков! – скомандовал Миних. – Возьми двадцать человек и отправляйся к дому генерала Бирона. [67] Не предпринимайте ничего до прибытия адъютанта Манштейна, который примет над вами начальствование. А пока ваше дело будет только оцепить все выходы и не пропускать никого ни в дом, ни из дома! Ступайте, и да благословит вас Бог!
Ханыков поспешил исполнить приказание.
– Поручик Мельников! – продолжал затем фельдмаршал. – Возьмите двадцать человек и помогите адъютанту Манштейну арестовать вора Бирона! Старайтесь справиться как можно быстрее и бесшумнее! С Богом, ребята! Помните – за русским Богом молитва, а за русским царём служба не пропадает!
67
Брата регента.
Манштейн повёл свой отряд наверх, в покои герцога. Люди шли крадучись, на цыпочках, придерживая оружие, чтобы не спугнуть преждевременно хищного ворога, залетевшего в орлиное гнездо.
Было жутко в этих больших, низких, тёмных залах. Казалось, что в углах дворца скорбно роятся оскорблённые тени русского прошлого. Но разве эти тени вступятся призрачным боем за дерзкого узурпатора? Так вперёд же, вперёд!..
И всё дальше, всё так же таинственно и бесшумно крались в ночной тьме солдаты. Только по временам слышался стук неосторожного каблука или звякало оружие… «Эй, тише вы!.. Вперёд!.. Вперёд!..»