Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)
Шрифт:
— Не говори так, великий старец! — живо воскликнул Писистрат и взял Солона за руку. — Ничто не погибло: доброе семя, брошенное в добрую почву, дало добрые плоды. Ведь и на самой лучшей ниве мы найдём плевелы. Такова уж жизнь. Но за этими плевелами и горечью их нахождения мудрый хозяин не забывает об обильной, тучной жатве. Взгляни кругом себя: всюду ты видишь порядок, благоустройство и мир, это условие успешности всякого труда. Город Афины-Паллады сияет в невиданном блеске, — один из могущественнейших центров Эллады. Аттика населена свободными гражданами, и нет в ней иных рабов, кроме иноземных варваров. Всё кругом покорно ей: и богатый Коринф, и гордый Сикион, и надменная Спарта, и древний Аргос, и каждая новая заря, сопровождающая каждый новый восход солнца, застаёт эту божественную страну в дальнейшем расцвете, в новой несокрушимой силе.
Глаза Писистрата разгорелись.
— И весь этот дивный дар богов, весь этот некогда пустынный и мёртвый край, теперь цветёт и благоденствует, и полон жизни, благодаря твоей, о Солон, гигантской работе, благодаря твоему беспримерному самоотвержению, благодаря твоей божественной мудрости!
— Не говори о мудрости, дорогой, друг мой, — тихо остановил говорившего Солон. — Где она, эта хвалёная, эта прославленная мудрость? Нет на свете такого человека, который мог бы притязать на имя мудреца! Много стран изъездил я в бурной юности, в великой народной борьбе участвовал я всем сердцем, всеми помыслами своими, много земель и людей познал я с тех пор как, казалось мне, я дал отечеству в умеренном законодательстве свободу и покой. И что же? Где они, эта свобода, этот покой? Не в Аттике ли? Да знаешь ли, мой Писистрат, что я вернулся сюда, к родным берегам, именно оттого, что я знал, что отечество раздирается внутренними смутами. Когда я, много лет тому назад, увидел, что для счастья и благоденствия моей родины, которой я дал новое государственное устройство, нужно время, время и время, дабы граждане укрепились в сознании своих прав и вытекающих из них обязанностей, я ни секунды не поколебался добровольно уехать из Аттики, предварительно связав власти и народ торжественной клятвой в течение по крайней мере десяти лет свято и ненарушимо соблюдать данные мной законы. Как легко покидать уже престарелому отцу созданный его трудами дом свой, как легко расставаться, быть может, навеки, с горячо любимыми членами обширной семьи своей, это ты сам себе легко представишь, мой Писистрат. Не мне говорить тебе об этом, тебе, которого самого за последние годы постигло столько горьких утрат, столько разлук с дорогими твоему сердцу людьми! И я добровольно, хоть и с грустью в душе простился с тем, что мне было дороже всего на свете, с моей бедной родиной, со славной, лучезарной Элладой, и ушёл далеко-далеко от неё, к народам, которых мы, эллины, совершенно незаслуженно клеймим позорной кличкой варваров.
Голос Солона дрогнул, старик порывисто встал. Устремив взор на дальний запад, где последние лучи заходящего солнца заливали потоками алого света вершины холмов, так что они казались огненными, Солон махнул рукой и скорбно сказал:
— Жрецы в таинственном Египте повествуют, что солнце, могучий бог Озирис, каждую ночь находит смерть свою в тёмных пучинах дальнего моря. Вот он, этот всесильный Озирис, делает ещё одну, последнюю попытку уцепиться за краткую нить своей жизни, вот он мощным морем огня разлился в последний раз по всему небосклону, чтобы затем со стоном предсмертного ужаса кануть в холодные волны. Так и я, старый, бессильный афинянин, давно уже всеми забытый, на склоне дней моих прибыл к берегам родной земли, чтобы отсюда, где я родился и прожил большую и лучшую часть своей жизни, с предсмертным воплем отчаяния о неудавшихся планах, скорбно снизойти в мрачное царство теней.
— Да хранят нас боги от такого несчастья! — искренно воскликнул Писистрат. — Да будет далеко от нас такое горе! Ты, мудрый и многоопытный сын Эксекестида, ещё много и часто будешь нужен отчизне своими советами, своей поддержкой.
— Видишь ли, друг мой, ты сам только что говорил о счастье и благоденствии родины и сейчас же как будто противоречишь себе: зачем славной Аттике помощь и советы бессильного, дряхлого старца, если она и без него счастлива? Значит, далеко не всё обстоит вполне благополучно. И я, ни минуты не колеблясь, скажу, что в Аттике далеко не всё ладно. Недаром насмотрелся я разных вещей и видел, как живут люди в знойном Египте, на берегах священного Нила, в горной и суровой Малой Азии, в непосредственной близости к варварам-мидянам и наездникам-персам, наконец, на любвеобильном, смеющемся Кипре, где счастливые люди живут в вечном общении с вечно юной богиней любви. Много стран я изъездил, многих людей посмотрел, много разных законов изучил за истёкшие годы. И нигде не нашёл я совершенства, нигде не видал полного благополучия, ни одного
— Правда ли, что тебе, Солон, удалось постичь всю мудрость египетских жрецов на берегах древнего Нила? — спросил Писистрат. — Молва об этом дошла и до нас.
— Молва всегда останется молвой, чем-то неопределённо расплывчатым, неясным и, в большинстве случаев, лживым. Посуди сам, Писистрат, возможно ли то, что ты говоришь? Разве в состоянии один человек, вдобавок дряхлый и утомлённый жизнью, познать то, на изучение чего ушли, быть может, века и века? Ведь тут трудились многие тысячи поколений! А сколько времени ушло на то, чтобы разобраться во всей этой мудрости, которая пришла на берега египетского Нила с далёкого Востока, оттуда, где среди плодоносной равнины две царственных реки, Евфрат и Тигр, катят мимо пышных городов свои тихие воды в обширное Эфиопское море. Там, где стоит колыбель солнца, там, где каждое утро зарождается благодатный свет и живительное тепло, оплодотворяющее всю землю, там — очаг и родина истинного знания.
— Расскажи, если ты не слишком устал, об этом, умоляю тебя! — воскликнул Писистрат. — Я же велю пока подать нам сюда, под тень деревьев, искромётного вина и студёной воды.
Когда Писистрат хлопнул в ладоши, как из земли вырос смуглокожий ливиец-раб, и через несколько мгновений перед собеседниками стоял небольшой деревянный стол, на котором разместились кратеры и кубки. Солон, совершив краткое возлияние в честь Зевса и Паллады и отпив глоток вина, на три четверти разбавленного водой, сказал:
— В сущности, мне рассказывать много не о чем. Если я подведу итог своим путевым впечатлениям, то скажу, что я постиг, наконец, то, ради чего каждый из нас должен работать, трудиться и бороться всю свою долгую жизнь: я постиг самого себя. Другим результатом моих странствований оказалось то, что оправдалось древнее изречение, которое я лишь теперь понял во всей его глубине: «Ничего чрезмерного!» — вот тот девиз, с которым бы я вновь теперь вступил на жизненный путь, если бы мне дано было снова пережить жизнь. Сколько пыла, сколько увлечений, сколько ошибок из-за одной необузданности, из-за нежелания признать это божественное «ничего чрезмерного!» Уехав в полном сознании несокрушимости своей силы, я вернулся с чувством полного своего бессилия, сознанием неправильно прожитой жизни и горькой мыслью о невозможности исправить непоправимое. Вот вкратце итог моей умственной и нравственной работы, всего того, что я восприял из долгих бесед с мыслителями Египта, с Псенофисом из Гелиополя и Сонхисом из Саиса. Эти дивные люди раскрыли мне тайники мироздания, они ввели меня в правильное понимание истины, они приобщили меня к богатой сокровищнице своих беспредельно глубоких познаний. Они поведали мне подробности о великом, густонаселённом и счастливом острове на дальнем западе, в море, о блаженной Атлантиде. За перемену нравов жителей её это море однажды, по повелению всесильных богов, поглотило и остров, и города на нём, и жителей их.
— Не можешь ли ты, Солон, подробнее рассказать об этом?
— В другой раз, друг мой. Повесть эта длинна и печальна, и я думаю её разработать в виде отдельного сочинения, которое хотел бы, если мне суждено будет окончить его, посвятить своим легкомысленным афинским согражданам в полезное назидание.
— Затем, говорят, ты был в Малой Азии?
— Да, и там имел счастье общаться со многими мыслителями, от которых узнал интересные вещи о составе нашего мироздания. Сведения, почерпнутые мной из обширных книгохранилищ египетских храмов, не мало способствовали выработке у меня нового взгляда на сущность человеческой жизни и на её назначение. Но не станем на этот раз останавливаться на этом, ибо рассмотрение таких вопросов завело бы нас слишком далеко. Скажу лишь, что к счастливейшим дням моей жизни принадлежит пребывание на остров Кипр, где я удостоился дружбы одного из наилучших правителей мира, царя Филокипра.
— Правда, что он в честь тебя переименовал свой город Эпею в Солы?
— Не знаю, так ли это, но знаю, что действительно, теперь столица его носит имя Солы. Я оказал Филокипру несколько важных для него услуг и посоветовал ему перенести древнюю столицу с бесплодной угрюмой скалы на тучную, смеющуюся равнину реки Клария. Кроме того, я помог царю разобраться в его запутанных отношениях с народом и воспитал его сына в правилах умеренности и справедливости... Однако смотри, кто-то приближается к нам, как будто гости? Мои глаза уже слабы, и я не вижу так далеко, вдобавок и ночь быстро опускает на землю свои тёмные покровы.