Елтышевы
Шрифт:
На огородах задымились негорючие костры из ботвы, подсолнуховых будыльев, помидорных вязок, разного мелкого мусора; пахло вкусно и грустно. Еще и галки, все лето незаметно прожившие в осиннике, стали каждый вечер кружиться над крышами, суетясь и пронзительно, до слез тоскливо крича. Люди останавливались и смотрели на них; некоторые тихо и тоже со страшной тоской матерились…
Как только подсохли проселки, Николай Михайлович начал ездить за дровами. С прошлого года осталось, да и за лето скопилось кое-что на протопку, но этого хватило бы до декабря. Нужно было возить и возить. Тем более что уголь, предназначающийся тетке Татьяне как труженице тыла, после
– Лучше на брус весной потратим.
Бор вблизи деревни был вычищен до последнего сучка, и забирался Елтышев далеко. Рубил сухостоины, пилил валежник на подходящие бревешки, набивал ими машину, нагружал багажник над крышей. Шаркая просевшим днищем по бугорку меж колеями, выбирался к деревне.
Разок-другой его проверил лесник – не везет ли свежий лес. С этим в последние месяцы стало строго: за один срубленный ствол могли оштрафовать. Если не было денег, тащили в город, долго там канифолили. Лесник был местный, молодой, но суровый и неразговорчивый; Николай Михайлович попытался было поговорить с ним насчет бревен – «забор пора перебрать, баньку бы», – но тот отвечал, не дослушав: «Я не уполномочен».
Может, лесник и действительно был таким честным и правильным, но сохранности бора это вряд ли помогало. За одно это лето появились две лесосеки, где сосны вырубались сплошняком, подлесок давился тягачами.
Вырубкой, как узнал Николай Михайлович, занималось какое-то акционерное общество, по лицензии. Он попытался на лесосеке купить по дешевке машину кругляка, но дисциплина на участке была суровая – его отослали к начальству, находящемуся аж в крайцентре.
Бор этот, частью природный, частью искусственно разведенный, огибал город с трех сторон. С четвертой, юго-западной, была холмистая степь, правда, тоже в последние десятилетия изрядно озелененная – там раздавали дачные участки, владельцы завозили чернозем, высаживали фруктовые деревца, которые давали на удивление богатые урожаи. И теперь Елтышев все чаще жалел, что все-таки не добился когда-то этих шести соток, не построил дом (ведь была же возможность). Жили бы теперь в нескольких километрах от города; прописку на дачах теперь дают. Приезжали бы с дачи на работу, вечером – обратно. А тут – полста камушков в одну сторону: на билеты ползарплаты уйдет, да и силы где такие найти, чтобы каждый день мотаться…
В одну из поездок в бор, бродя с топориком и ножовкой меж стройных ярко-рыжих сосен в поисках сухостоя или валежника, Николай Михайлович наткнулся на Харина. Тот ворошил штабелек нарубленной года два назад, видимо, во время прореживания, мелкотни, укладывал более-менее ровные и крепкие макаронины на площадку от снятой люльки мотоцикла.
– Что, сосед, жерди понадобились? – без особой неприязни, но с усмешкой спросил Николай Михайлович; внутренне он смирился с невозвращенным долгом.
Харин ухукнул, выдергивая из штабеля очередной хлыст.
Собираясь уже пройти мимо, Николай Михайлович заметил среди отобранного несколько явно свежих, даже хвоя кое-где уцелела, верхушечек.
– А не боишься, что штрафанут? Или у тебя, как всегда, все подсхвачено?
– Что? – Харин посмотрел неожиданно ненавидяще, презрительно, и в Елтышеве тут же хлестанулась злоба:
– А что? Ты ж у нас и по цементу, и по лесу спец. И бензопилы у тебя целыми контейнерами. Так ведь?
– Слушайте… – Харин поднял с земли топор, непонятно, то ли чтоб срезать сучки, то ли для возможной защиты. – Слушайте, оставьте меня в покое. Меня и мою семью. И… и идите давайте.
– Хм, как же тебя в покое оставить, когда ты мне денег должен. И за эти два года они ой как подорожали. Так что возвращать-то больше придется.
Елтышев качнулся, чтобы идти дальше – припугнул и ладно, – но Харин взвился и как-то по-женски, тонковато и истерично, затараторил:
– Ничего я вам возвращать не буду! Не должен я ничего! Ясно?! Хотите, в суд подавайте, а я ничего возвращать не буду! И всё!
– Как эт не будешь? – Николай Михайлович уже был полон веселым бешенством; такое бешенство бывало у него раньше, когда работал милиционером и ему хамили. – Как не будешь? А? – Он медленно пошел на Харина.
– Не подходи! – Харин вскинул топор. – Я!.. Достал-ли, сволочи!
– Эт кто сволочь? Ты вообще нюх потерял? Ты мотоцикл продашь и денежки мне принесешь. Послезавтра принесешь и отдашь.
– Не подходи! – И Харин сам дернулся вперед, бросил руку с топором на Николая Михайловича.
Уже без слов, автоматически, как учили когда-то, Елтышев, успев выронить свой топор и ножовку, перехватил левой рукой руку нападавшего, а правой обхватил его шею. Сжал, получил слабый удар по ребрам (Харин ударил левой рукой); сжал сильнее, резко рванул. У Харина хрустнули позвонки, и он, сухо рыгнув, обмяк. Приятно отяжелел… Елтышев распрямил руку, Харин упал на землю. Топор все еще держал…
Николай Михайлович постоял, ожидая, что противник зашевелится, начнет подниматься и тогда можно будет взять за волосы, внушить, чтоб больше не замахивался; но тот лежал и лежал. На животе, лицо повернуто набок, глаз не видно. Раскрыты они, закрыты?.. И не надо видеть…
Елтышев поднял свои инструменты, пошел к машине. Через несколько шагов остановился, оглянулся. Вспоминал, прикасался ли к чему-нибудь пальцами. Вроде нет. К рукаву харинскому только… Ладно, плевать.
Отъехал подальше, набрал дров. Почти в то же время, в какое рассчитывал, вернулся домой. Загнал «Москвич» в ограду, разгрузил. Долго, не жалея воды, умывался. Выпили с женой бутылочку спирта. Разбавил на этот раз покрепче, градусов до пятидесяти пяти. Выйдя в туалет, обнаружил, что моросит дождь. Мелкий, но частый. Холодный… В другое бы время расстроился – дел-то еще полно, – а сейчас постоял, половил капли ртом. Вздохнул:
– Хорошо-о…
Глава двадцать первая
Эта осень казалась Валентине Викторовне труднее прошлой. Прошлой осенью хоть и бессильной, мешающей, но все же хозяйкой была тетка Татьяна. Она подсказывала, что и когда сделать, как готовиться к зиме, сама делала много незаметной, но отнимающей время мелочевки, а теперь все легло на нее. И вдобавок мучила постоянная усталость – усталость не от работы, а какая-то внутренняя, болезненная, словно весь организм устал жить. Мозг устал справляться со все новыми и новыми проблемами, решать их, находить какие-то выходы…
Не было покоя от приходящих за спиртом. Валентина Викторовна несколько раз собиралась объявить мужу, что надо эту лавочку прикрывать. В последний момент останавливала себя вопросом: а как еще зарабатывать?
В положении Артема не было никакой определенности – жил в городе как гастарбайтер какой-то, замешивал бетон, таскал кирпичи. Никаких перспектив. И она не удивилась, когда в ноябре он вернулся в деревню.
– Распустили бригаду на зиму, – сказал хмуро.
– Ну, и много заработал?