Елтышевы
Шрифт:
Да, жизнь Валентины Викторовны казалась совсем пустой. Так оно со стороны и выглядело. Иногда к ней, сидящей возле калитки, подходили соседки, знакомые, подруги юности, пытались заговорить, скорее от скуки, чем из жалости, горевали о ее сыновьях и заодно, суховато, о муже, которого не любили. Несколько раз останавливалась вдова Харина, рыдающе шипела:
– Сиди-иш-шь? Сиди-сиди… Знаю, кто моего прибил там, в лесу. Зна-аю. И вот получили отплату. Радуйся теперь. Отлились мои слезы…
Валентина Викторовна не обращала внимания ни на сочувствие, ни на обвинения. Глядела
Но в голове постоянно, особенно отчетливо по вечерам, когда пыталась заснуть, как пленка, прокручивалась жизнь. От самого раннего детства, когда играла в стеклышки вот здесь же, где сидит теперь, и до той осени, когда увидела лежащего с железным штырьком в груди Дениса. После это все стало не важно, все уже потеряло смысл и значение. И смерть мужа она встретила почти с завистью – он вот отмучился, а ей тянуть эту ненавистную лямку неизвестно еще сколько… Не знала, что так же завидовал недавно мертвым и Николай…
Она ждала смерть, призывала ее, но в то же время исправно делала себе уколы, сердилась, когда вовремя не приносили инсулин: добилась, чтобы лекарство доставляли на дом как одинокому инвалиду. Ругала себя за это, зло посмеивалась – «хо-очешь жить» – и все же продлевала эту ненужную теперь жизнь. И искала, искала в голове какие-то зацепки, просветы, которые вернули бы смысл быть ей на земле.
К невестке и внуку не ходила. Тяповых по-прежнему считала главными виновниками того, что Артем стал им чужим, что развалилась их семья; Родион же, хоть и внук, последний из рода Елтышевых (есть, наверное, где-то еще, но где, да и зачем они?), но… Не могла Валентина Викторовна сердцем принять, что он – их, что он – родной ей человечек.
И вновь мысленно повторяла то, что говорила и себе, и другим уже десятки раз: на Валентине этой пробы ставить негде, под всех парней в деревне ложилась, и вот захомутала свеженького, перепуганного потерей квартиры, переездом в темную избенку. А разве такая, заполучив мужа, остановится? Любой бывший хахалек в заулке встретит, подол ей задерет, и она нагнется… Да и сам Артем говорил, что давала повод в себе сомневаться, бегала куда-то, спать с ним отказывалась. Поэтому и рвал с ней, сюда возвращался, а потом опять…
Эх, Артем, Артем, и сам запутался, и их измотал, измучил. И пошло все кувырком, и нет больше семьи Елтышевых… Трех мужиков – и каких мужиков! – в один год…
Как-то от соседки, от какой именно, не запомнила, да и не заметила, Валентина Викторовна услышала, что умерла ее сватья. «Похороны завтра. Я посидела у гроба – не узнать, – журчал голос. – Высохла вся, прям тростинка. В момент сгорела. Что ж, рак…»
Валентина Викторовна выслушала это известие внешне равнодушно, лишь покивала, отсутствующе глядя вдаль. Но с той минуты стало расти в ней желание пойти и увидеть внука. Словно бы какой-то замок в запретной двери открылся. Боролась с этим желанием, разжигала в себе злобу на невестку, вспоминала обиды от Тяповых – как снисходительно-враждебно допускали тогда понянчиться с младенчиком Родиком, как наверняка за деньгами посылали к ним Артема – «Не работаешь сам, так пускай родители твои помогают». Много чего вспоминала, а больше выдумывала, но вскоре желание пойти стало непреодолимым.
Два дня одевалась в выходной костюм, даже губы подкрашивала и все же удерживалась. Пошла на третий. Утром. По дороге купила в магазине коробку конфет «Ассорти».
Дорога показалась очень длинной и тяжелой. Поначалу Валентина Викторовна думала, что это с непривычки – давно не ходила никуда дальше магазина, – а потом заметила, что шаги ее мелкие, совсем старушечьи. Немощные шажочки. Испугалась было, и тут же с вызовом спросила саму себя: «И что? И что ты хочешь-то после всего?!»
Прошла по дамбе, по мостику над плотиной. Поднялась на взгорок, и вот впереди несколько двухквартирных домиков с застекленными верандами. Второй слева – их…
Постояла, налаживая дыхание, вытерла пот со лба чистым платком… Медлила, оправдываясь тем, что плохо себя чувствует, но на самом деле боялась постучать. Понимала, что произойдет дальше, и все же надеялась.
Наконец собралась с духом, сделала последние несколько шагов. Только приподняла руку, как неожиданно близко, сразу за калиткой, басовито загавкала собака. Валентина Викторовна от неожиданности отшатнулась.
– Фу, Трезор! – послышался женский голос в глубине двора. – Фу, сказала!
Но Валентина Викторовна постучала, и собака загавкала еще яростнее.
Лязгнул засов, и появилась невестка. Подурневшая, лицо суховатое, глаза измученные, колючие. Увидела свекровь, на мгновение, кажется, испугалась, но тут же приняла надменно-суровый вид.
– Здравствуй, Валя, – сказала Валентина Викторовна.
Невестка молчала. За ее спиной продолжала гавкать, рваться с цепи собака.
– Валя, у тебя мама умерла? – не зная, что говорить, спросила Валентина Викторовна, и не получила ответа, даже кивка. – Я… Я вот что… Я с Родей повидаться пришла. Попроведать. Конфеты вот…
Невестка опять никак не отреагировала. Смотрела каменным взглядом.
– Можно? – зная уже, что ничего не получится, проговорила Валентина Викторовна. – Внучика…
– Нет у вас никакого внучика, – убийственно четко ударила словами невестка.
– Как нет? Что с ним?
– Ничего. Просто нет у вас внука. И все.
– Валя… – Валентина Викторовна почувствовала, как по щекам потекли слезы, впервые за многие месяцы. – Валя, давай не будем. Что уж нам делить теперь? Что делить-то? Прости меня… – Слезы мешали говорить; забыв о платке, Валентина Викторовна вытирала их ладонью. – Прости, что тогда со свидетельством так… Прости, и давай… Вместе теперь нам надо держаться.
– Чего там? – мужской голос, недовольный и молодой. – Достали лаем уже. Чего там, Вальк?
Та оглянулась во двор:
– Ничего, Саша, сейчас. – И стала закрывать калитку.
– Ва-аля… – простонала Валентина Викторовна.
Лязгнул засов.
– Ну, все, все, Трезор. Хватит. Успокойся…
Несколько дней отходила от этой сцены. Спала плохо совсем, ворочалась на скрипящем диване, старалась не думать, но мысли лезли и лезли, и все тяжелые, давящие; физически чувствовала Валентина Викторовна, как разрывают сердце эти мысли.