Эмансипированные женщины
Шрифт:
Заседатель схватился за живот и покачал головой. Заседательша прервала дочь:
— Вот уж не думала, Евфемия, что ты можешь забыть о своем положении в обществе…
— Ну, не такое уж оно блестящее, это положение старой девы, которой я стала бы через год-другой! До сих пор я слепо подчинялась вам, и что из этого вышло? Мне уже двадцать пять лет…
— Что ж, очень хорошо! — пробормотал заседатель.
— А ведь сознайтесь, мама, лучше умереть, чем остаться старой девой. Мало ли их у нас всякого возраста. И чем старше такая дева, тем несчастней она и тем
— Фу! Что она говорит, что она говорит! — вмешался заседатель.
— А я полагаю, — сказала заседательша, — что лучше быть пани Ке-еруковской с бе-елагословения родителей, чем лишенной наследства и проклятой родителями пани Цинаде-еровской…
У панны Евфемии альбом выскользнул из рук и с шумом упал на пол.
— Что это значит? — спросила она дрожащим голосом.
— То, что пан Ке-еруковский и его сестра на днях явятся просить твоей руки, если будут уверены, что не получат отказа…
Панна Евфемия разразилась слезами.
— Боже, что случилось? А как же Цинадровский…
— Мимолетная се-елабость, — ответила мать.
— Я ему покля… я ему обещалась…
— Наверно, в благородном порыве, потрясенная его мольбами и отчаянием.
— Мы обменялись кольцами, наконец у него мои письма…
— Ах, черт! — выругался заседатель.
— Милая Евфемия, — сказала заседательша. — Пан Ке-еруковский человек благородного происхождения, прекрасно воспитан и, несмотря на это, несчастен и одинок. Протянуть руку такому человеку, ве-едохнуть в него бодрость, вернуть ему веру в себя — это, по моему мнению, цель, достойная женщины, достойная высшего существа! Но не пану Цинаде-еровскому, с которого хватило бы и твоей горничной!
Заседательша надменно пожала плечами; панна Евфемия плакала.
Совет, открывшийся по этому вопросу, затянулся за полночь, перемежаясь слезами и объятиями, а также возгласами заседателя, которые лишь в самой незначительной степени содействовали выяснению обстановки.
В это вечер панна Евфемия не пришла на кладбище.
Глава шестнадцатая,
в которой прогулки кончаются
На следующий день заседатель, бледный и робкий, нанес визит майору и держал с ним совет. О чем они говорили — останется вечной тайной. Одно верно: майор такими скверными словами ругал заседательшу, что стекла звенели от негодования.
Когда заседатель, весь в поту, вышел из дома майора и легкой рысцой потрусил на лоно семьи, майор отправился к доктору Бжескому; войдя в комнату к Мадзе, которая что-то писала, он без всяких околичностей спросил, понизив голос:
— Скажи-ка, это правда, что ты была посредницей между панной Евфемией и Цинадровским?
— Я? — воскликнула в изумлении Мадзя.
— Скажи по совести, дитя мое, — сказал майор. — Они уверяют, что это ты уговорила Евфемию ходить на свидания и убедила ее обменяться с Цинадровским кольцами.
Мадзя возмутилась. Но она еще в пансионе привыкла хранить свои письма
— Ясно! — сказал майор, прочитав оба письма. — Я так и думал!
Затем он выглянул в окно, поглядел на дверь и, обняв Мадзю за талию, прижал свои пропахшие табаком седые усы к ее шее.
— Ах, ты… ты… шалунья! — пробормотал он. — Могла бы не искушать меня, старика!.. Ну, будь здорова! — прибавил он через минуту и поцеловал Мадзю в лоб.
От доктора майор поплелся на почту, набивая по дороге свою чудовищную трубку; на почте он вошел в экспедицию, где молодой блондин с гривкой, склонившись над столом, подсчитывал колонки цифр.
— Цинадровский! — окликнул его майор. — У тебя есть время?
Молодой блондин положил палец на одну из цифр и, бросив на майора грозный взгляд, ответил:
— Я сейчас освобожусь. За решетку входить нельзя…
— Туда тоже входить нельзя, однако же ты хотел! — возразил майор. И не только уселся на казенный диванчик, стоявший около стола, но и зажег казенными спичками свою ужасную трубку.
— Вы, сударь, бесцеремонны! — сказал Цинадровский.
— У тебя научился, и сейчас расскажу тебе об этом, кончай только свою писанину.
Блондин с гривкой закусил губы, подсчитал, а затем еще раз проверил цифры в колонке.
— Есть у тебя тут комнатушка? — спросил майор.
Цинадровский встал и молча проводил майора в соседнюю комнату, где стояла железная койка и два черных шкафа с бумагами, а в углу валялась груда почтовых мешков, от которых пахло кожей.
Майор уселся на койке и, глядя в потолок, с минуту выпускал клубы дыма. Он вспомнил, что каких-нибудь полчаса назад заседатель валялся, буквально валялся у него в ногах, умоляя очень осторожно, очень деликатно и очень постепенно подготовить почтового чиновника к печальному известию.
«Видите ли, дорогой майор, — говорил заседатель. — Цинадровский горячая голова, если сказать ему напрямик, без дипломатии, он может наделать шуму».
Вспомнив об этом, майор составил, видно, какой-то меттерниховский план, потому что улыбнулся и сказал:
— Знаешь, зачем я к тебе пришел?
— Не могу догадаться, за что мне оказана такая честь, — ответил сердитый молодой человек, которого раздражало поведение майора.
— Я, видишь ли… пришел к тебе от панны Евфемии, чтобы вернуть твои письма, ну… и кольцо.
С этими словами он не спеша положил на стол сперва пачку, перевязанную накрест черной ленточкой, а затем маленькую коробочку из-под пилюль, в которой блестело обернутое ватой кольцо с изображением богоматери.
— Кроме того, от имени панны Евфемии я прошу вернуть ее письма и ее кольцо, — закончил майор.
Молодой человек стоял около шкафа, заложив руки в карманы. Лицо у него словно застыло, губы побелели и гривка растрепалась, хотя он до нее не дотронулся. Майору стало жаль бедняги, и он насупил седые брови.