Эмансипированные женщины
Шрифт:
— Но такая внезапная смерть…
— Бывает, что за каких-нибудь два часа внезапной смертью умирают тысячи людей — что из этого? Небо не провалилось.
— А не… думаете ли вы, пан майор, что… несчастная любовь к панне Евфемии могла толкнуть Цинадровского на самоубийство?
— Оставьте! Если бы после всякой неудачи у женщины поклонник кончал жизнь самоубийством, вам, мой милый, только для себя пришлось бы открыть небольшое кладбище! Ведь вы получали отказ за отказом, однако же остались живы. Почему же этот молодой человек должен был быть глупее
Аргументация была настолько сильной, что пан Круковский взмок и, быстро закончив разговор, вздохнул с облегчением и простился со стариком.
«Ну и грубиян!» — думал пан Людвик, ускоряя шаг. Он опасался, как бы майор не вернул его с дороги и не угостил какими-нибудь новыми объяснениями.
И вот случилось нечто невероятное и все же совершенно реальное: убитый, анатомированный и погребенный Цинадровский, этот покойник, о котором одни забыли, а другие старались забыть, — жил! Жил какой-то невидимой жизнью, неуловимой и непостижимой, и отравлял покой двум самым почтенным домам в Иксинове.
Эта странная жизнь умершего лишена была цельности. Покойный существовал, как разбитое зеркало, осколки которого кроются в разных углах, время от времени напоминая о себе внезапным блеском.
Из отдельных блесток, постепенно соединявшихся в уме пана Круковского, создался единый сильный образ, который заставил ею поверить, что покойник, что ни говори, жив и стоит между ним, паном Людвиком, и его невестой, панной Евфемией.
Как-то, например, экс-паралитичка без всяких нервных припадков, — видно, она в самом деле была напугана, — сказала пану Круковскому:
— Милый, я не хотела тревожить тебя, но каждую ночь кто-то ходит по нашему саду…
— Может, это сторож?
— Что ты! Я спрашивала.
— Тогда вор?
— Вор в одну ночь украл бы что-нибудь, и все, не стал бы он шататься каждую ночь, — возразила больная дама.
Пан Круковский тихо вздохнул и опустил глаза.
— Ты, мой дорогой, — таинственно продолжала сестра, — конечно, не веришь в упырей. А простые люди, которым часто приходится не спать по ночам, утверждают, что им случалось их видеть. Говорят, упырем чаще всего становится самоубийца. Он является к тем, кто его обидел, и одним не дает спать, а у других… сосет кровь. — Она перевела дыхание и, тряся головой, закончила: — Те, у кого упырь сосет кровь, становятся печальными и бледными, теряют силы. Иногда на теле у них бывают маленькие пятнышки от укусов…
— Ах, все это бредни! — нетерпеливо прервал сестру пан Людвик, причем так нетерпеливо, что ей это понравилось.
— Вовсе не бредни! — прошептала она сладким, чуть ли не покорным голосом. — Вовсе не бредни! Позапрошлой ночью я сама видела в окне какую-то страшную фигуру в белом. Это был мужчина с диким лицом, глазами, как уголья, и черными растрепанными волосами.
— Ну-ну, успокойтесь, ведь тот был блондином, — почти невежливо бросил пан Людвик.
— Несколько раз я видела и блондина…
Но пан Людвик вышел из комнаты и… хлопнул дверью! Это привело его сестру в такой восторг, что она позвала
Глава девятнадцатая
Тень побеждает
Этот разговор с сестрой в жизни пана Круковского и его отношении к людям явился поворотным пунктом. Пан Людвик стал внимательнее присматриваться к семье заседателя и вспоминать разные подробности.
Однажды, например, он услышал, как заседательша накричала в кухне на служанок за то, что они не хотели сказать, о чем потихоньку разговаривают между собой.
«Какое ей до этого дело?» — подумал пан Людвик, и, неизвестно почему, перед ним как живой встал Цинадровский с мертвенно-желтым, но спокойным лицом, в котором не было вражды.
В другой раз заседательша при пане Людвике сказала с раздражением мужу:
— Мой де-ерогой, что это ты все время сидишь дома? Раньше пе-еропадал по целым дням, а теперь!..
— К кому же мне пойти? — тихо ответил заседатель.
Кроткий и мирный ответ так возмутил заседательшу, что почтенная дама выбежала в другую комнату и залилась слезами.
А однажды заседательша безо всякого повода стала жаловаться будущему зятю на Иксинов:
— Какой невыносимый город! Какие низкие люди!
— Не сделал ли вам кто-нибудь неприятности? — вскочил пан Людвик, всегда готовый к борьбе за честь и спокойствие невесты.
— Нет, нет! — надменно ответила заседательша. — Кто посмеет обидеть меня? Но здесь такое дурное общество! Жена нотариуса не может жить без спе-елетен и даже, когда молчит, плетет спе-елетни… А аптекарша, что за лицемерка! Когда она целует меня, у меня такое чувство, точно я дотронулась до змеи…
Пан Круковский признался в душе, что ни с лицемерием аптекарши, ни с немыми сплетнями жены нотариуса он ничего не может поделать.
— Милые мои, когда вы обвенчаетесь, вам на медовый месяц надо куда-нибудь уехать… в Париж, в Неаполь или в Ойцов, — говорила заседательша. — Вам непременно надо пе-ероветриться. Надо на людей посмотреть. Фемця так худеет! Конечно, это от пылкой любви… Да, все-таки прилично куда-нибудь уехать, пусть ненадолго, на месяц, два…
Пана Людвика в холод бросило, когда он услышал этот совет. Прежде всего он знал, что сестра не позволит ему уехать, кроме того, он понял, что, говоря о медовом месяце, заседательша напоминает ему об отложенной свадьбе.
В самом деле в это воскресенье могло уже состояться третье оглашение. Ведь истекала третья неделя со дня смерти Цинадровского…
«Опять Цинадровский!» — подумал пан Людвик и, непринужденно простившись с красавицей невестой и ее почтенными родителями, направился к ксендзу.
Он хотел попросить старика сделать оглашение в ближайшее воскресенье.
Но ксендз только яростно замахал на него рукой.
— Куда вы торопитесь? — сказал он. — Ждали две недели, можете подождать еще недельку, другую… Ну, если уж вы непременно хотите…