Эмфирио
Шрифт:
Амианте пожал плечами и вернулся к разметке рисунка. Солнечные лучи загородила тень. Гил обернулся. Как он и опасался, явился Шьют Кобол с двумя типами в темно-голубых мундирах с коричневыми отворотами — в парадной униформе специальных агентов Собеса.
Шьют Кобол переводил взгляд то на Гила, то на Амианте: «Сожалею о необходимости этого визита. Тем не менее я могу доказать, что в этой мастерской использовался запрещенный процесс, позволивший размножить несколько сот плакатов».
Гил отошел на пару шагов и присел на край верстака. Шьют Кобол и два агента вошли внутрь.
«Один из вас виновен, если не оба! —
«О какой вине может идти речь? — прервал его Амианте, поднявшись на ноги и весьма убедительно изображая непритворное недоумение. — Печать политических прокламаций в ходе предвыборной кампании не является преступлением».
«Это вы размножили плакаты?»
«Разумеется. И у меня есть полное право. Как я уже сказал, ни о какой «вине» речь идти не может».
«Я придерживаюсь противоположного мнения — тем более, что вас уже предупреждали. Вы допустили серьезнейшее нарушение правил!»
Амианте развел руками: «О каком нарушении правил вы говорите, если я всего лишь осуществлял свое право, гарантированное Великой хартией Амброя?»
«Это еще что такое? О чем вы?»
«Как? Вам неизвестна Великая хартия? На ней основаны все правила и постановления!»
«Ничего не знаю ни о какой хартии. Мне известен кодекс постановлений службы социального обеспечения, и этого более чем достаточно».
Амианте излучал вежливость и почтительность: «Позвольте продемонстрировать вам текст, на который я ссылаюсь». Он подошел к шкафу и вынул одну из древних брошюр из своей коллекции: «Перед вами Великая хартия Амброя! Не сомневаюсь, что вы с ней знакомы».
«Я слышал об этом документе», — неохотно признал Шьют Кобол.
«Прекрасно. Вот одно из положений Хартии: «Любой добропорядочный гражданин, не обвиняемый в каких-либо противоправных действиях, может выдвигать свою кандидатуру на выборные должности. Кроме того, такой кандидат и поддерживающие его лица могут привлекать внимание общественности, извещая других граждан о выдвижении кандидатуры посредством распространения печатных материалов, в том числе брошюр, плакатов и объявлений, а также выступая с речами и призывами в общественных местах и, с разрешения владельцев, на участках, являющихся частной собственностью...» И так далее. На мой взгляд, приведенной выдержки вполне достаточно».
Шьют Кобол заглянул в брошюру: «Что это? Закорючки какие-то!»
«Это церемониальный архаический шрифт», — пояснил Амианте.
«Что бы это ни было, я это не могу прочесть. А то, что я не могу это прочесть, меня ни к чему не обязывает. Старый обрывок бумаги! Здесь может быть написано что угодно. Кого вы пытаетесь надуть?»
«Вы ошибаетесь, — спокойно возразил Амианте. — Это основной закон Амброя, имеющий преимущественную юридическую силу по сравнению с кодексом службы социального обеспечения и правилами гильдий».
«Даже так? — Шьют Кобол мрачно усмехнулся. — И кто же обеспечивает соблюдение этого закона?»
«Мэр и население Амброя».
Коротким взмахом руки Шьют Кобол подозвал агентов: «В управление его, без проволочек. Он признался в незаконном дублировании».
«Нет, нет! Ничего подобного! Разве вы не видите, что здесь написано? Этот документ подтверждает мои права!»
«А разве я не объяснил вам, что его невозможно прочесть? Существуют сотни, тысячи забытых, устаревших документов. Пошли, пошли! Не испытываю ни
Гил бросился вперед, замахнувшись на Шьюта Кобола: «Не трогайте моего отца! Он никогда ничего плохого не делал!»
Один из агентов оттолкнул Гила в сторону, другой подставил ему ногу — Гил растянулся на полу. Над ним наклонилось узкое лицо Шьюта Кобола с раздувающимися ноздрями: «Тебе повезло, что ты промахнулся! А не то...» Шьют не закончил угрозу и повернулся к агентам: «Поспешите. В управление его!» И Амианте выволокли на улицу.
Гил вскочил на ноги, подбежал к двери и погнался за агентами, уже садившимися в темный пятиколесный автофургон. Амианте выглянул из полуоткрытого окна — на его лице, диковатом и напряженном, была заметна, тем не менее, некая бледная безмятежность: «Подай жалобу мэру! Потребуй, чтобы он обеспечил выполнение Хартии!»
«Да, да! Но разве он осмелится?»
«Не знаю. Сделай все, что можешь».
Агент грубо оттолкнул Гила, пытавшегося задержать фургон. Машина отъехала. Гил стоял, глядя вслед, пока она не исчезла за поворотом. Затем, игнорируя откровенное любопытство собравшихся соседей и знакомых, Гил поспешно вернулся в мастерскую.
Засунув Хартию в папку, он схватил деньги с полки в шкафу, выбежал на улицу с папкой в руках и направился к станции Обертренда на углу Ондл-сквера.
Лихорадочные расспросы позволили ему, наконец, обнаружить мэра, троюродного брата матери Флориэля, в трактире гостиницы «Погасшая звезда». Как и ожидал Гил, мэр слыхом не слыхивал о древней Хартии. Близоруко прищурившись, он просмотрел предъявленный документ без всякого интереса. Когда Гил объяснил ему обстоятельства ареста отца и попросил вступиться, мэр решительно отказался: «Совершенно очевидный случай дублирования, насколько я понимаю. Дублирование запрещено по вполне основательным, общеизвестным причинам. Твой отец, по-видимому, возомнил о себе невесть что, если осмелился нарушить одно из важнейших правил».
Гил заглянул еще раз в безразличное лицо городского головы, яростно развернулся на месте и побрел по пасмурным вечерним улицам обратно к Ондл-скверу.
Снова оказавшись в мастерской, он неподвижно просидел несколько часов, пока сгущались буроватые сумерки, постепенно сменившиеся мраком ночи.
Наконец Гил поднялся в спальню и забрался в постель, но долго лежал с открытыми глазами, уставившись в пустоту. От одной мысли о том, что делали с его отцом, у него все сжималось внутри.
«Наивный фантазер! — думал Гил. — Поверил в магию слов, в сочетание закорючек на старом обрывке бумаги!»
Мало-помалу, однако, по мере того, как тянулась бессонная ночь, Гил стал сомневаться в правильности своего представления об отце. Вспоминая все, чем Амианте занимался на протяжении последних дней, Гил начал подозревать, что Амианте полностью сознавал угрожавшую ему опасность и принес себя в жертву потому, что не мог иначе.
«Безнадежный храбрец, — думал Гил, — неприкаянный мученик...»
Амианте привезли домой через полторы недели. Он потерял вес, казался растерянным и вялым. Войдя в мастерскую, он сразу подошел к скамье и сел, будто боялся, что ноги его не удержат.