Эммаус

Барикко Алессандро

А еще там была Андре. Любое движение она выполняла всем телом, как единое целое. Я так понял, что она пыталась выстроить все свои движения одно за другим, словно решила подменить случайность и естественность необходимостью, которая прочно связала бы весь танец. Впрочем, кто знает. И еще одно было заметно: там, где находилась она, возникало некое особое напряжение, иной раз гипнотическое, хорошо нам знакомое: ведь мы уже наблюдали такое во время школьных представлений, однако к этому невозможно привыкнуть, каждый раз это ощущение застает врасплох, — так было и в тот вечер, когда она танцевала.

Следует добавить, что, как и говорил Бобби, этот спектакль не содержал ни сюжета, ни идеи — ничего, только это ощущение необходимости.В какой-то момент Андре легла на пол, на спину, а встав, сбросила, словно змеиную кожу, белую рубашку,

в которой выступала, и предстала пред нашими взорами обнаженной. Таким образом, мы совершенно безвозмездно получили то, что всегда считали для себя недоступным, и, пораженные, не знали, что делать дальше. Обнаженная, Андре продолжала танцевать, и наши позы в театральных креслах, какими бы они ни были, вдруг показались нам неприличными — даже то, как мы держали руки. Я напрягался, стараясь охватить взглядом сцену целиком, но так и не сумел оторвать глаз от тела девушки и рассматривал его в мельчайших подробностях, чтобы запечатлеть в памяти сей неожиданный дар. А еще мы испытывали смутное предчувствие, что все это продлится недолго, а посему нас охватило лихорадочное волнение, а затем и разочарование — в тот момент, когда Андре стала приближаться к своей рубашке. Однако девушка оставила ее на полу и снова отошла прочь — словно избегала ее. Не знаю, понимала ли она, что творится с нашими глазами. Вероятно, ей было все равно и суть заключалась вовсе не в этом. Однако для нас именно тот эпизод стал ключевым: не лишним будет напомнить, что я, к примеру, за всю свою жизнь видел обнаженную девушку всего четыре раза — вот, даже сосчитал. А тут речь шла не просто о какой-то девушке, а о самой Андре. Поэтому мы смотрели на нее и, самое интересное, не испытывали при этом никаких сексуальных чувств, никакого желания, словно взгляд отскакивал от ее тела, и это показалось мне волшебством — показать вот так свое обнаженное тело, словно это сгусток чистой энергии, а не нагая плоть. И даже когда я попытался рассмотреть то, что у нее между ног — а я таки осмелился это сделать, потому что она ведь сама это позволила, но никакой похоти не ощутил, словно и не чувствовал ее никогда, словно она куда-то подевалась, — одну только невероятную, немыслимую близость. И тут, как мне показалось, я понял: в этом и заключалась единственная идея, единственная история, рассказанная мне со сцены. Ее обнаженное тело. Перед финалом Андре снова оделась — медленно, в мужской костюм, полностью, включая галстук; полагаю, это имело какое-то символическое значение. Последним скрылся светлый треугольник между ног, пропал в черных брюках со стрелками, и во время этого долгого одевания со всех сторон в зале слышалось покашливание, словно люди возвращались откуда-то издалека, и только тут мы поняли, какая глубокая тишина царила на протяжении всей предыдущей сцены.

Потом мы отправились за кулисы. Бобби выглядел счастливым. Он обнял всех нас.

— Красиво? — спросил он.

— Странно, — ответил Лука.

Едва проговорив это, он обхватил руками голову Бобби и, прижавшись к ней лбом, потерся о нее, — мы обычно так не делаем, мы, мужчины, не касаемся друг друга, когда нас охватывает нежность или волнение.

— А Святоша? Что скажет Святоша? — спросил Бобби.

Святоша стоял на шаг позади. Он ласково улыбнулся и покачал головой.

— Ты гений, — процедил он сквозь зубы.

— Иди сюда, говнюк, — сказал Бобби и обнял его.

Не знаю, все это было странно — но мы почувствовали себя лучше.

Тогда к нам приблизилась Андре, она сама к нам подошла, видимо, заранее так решила.

— Мои друзья, — произнес Бобби неопределенно.

Она остановилась в шаге от нас, кивнула. Ее тело скрывал синий халат. А ступни оставались босыми.

— А, музыкальная группа, — промолвила она без тени презрения, словно что-то отметила про себя.

Бобби представил сначала меня, потом Луку и, наконец, Святошу. На нем она задержалась взглядом, и он не опустил глаз. Казалось, они вот-вот что-то скажут друг другу. Но в это мгновение мимо проходил один из тех мужчин, он, улыбаясь, приобнял Андре сзади. Он сказал ей, что спектакль был прекрасен, и увел ее прочь. Андре успела произнести:

— Вы ведь останетесь, верно?

И ушла.

Остались мы из-за Бобби. В ту пору жизни мы не смели сказать ему «нет», и он пригласил нас после спектакля отправиться вместе с ним в гости к Андре — в большой загородный дом на всю ночь: сначала намечалась вечеринка, а после можно было остаться там ночевать. Мы не любим спать в чужих домах: нам не нравится близость предметов, принадлежащих другим людям, запахов,

щеток в ванной комнате. Мы и на вечеринки ходим с неохотой: они плохо сочетаются с нашей особенной формой героизма. И тем не менее мы согласились, думая, что всегда найдем способ удрать оттуда.

Однако гости в большом количестве стали стекаться к дому, расположенному в нескольких километрах от театра: целая вереница машин, многие из них — спортивные. В общем, нам не удалось найти лазейку для бегства. Для благовоспитанного бегства. Оказавшись на празднике, мы толком не знали, как себя вести. Святоша начал молча пить, и нам это показалось хорошим решением проблемы. Тогда все пошло легче. Кое-кого из присутствующих мы знали: я, например, встретил там приятельницу своей девушки. Спросил ее о своей подруге: почему той нет среди гостей, пояснив, что мы уже нечасто бываем вместе.

— Тогда пошли танцевать, — проговорила девушка, словно это было естественным и единственно возможным следствием моих слов.

Я потащил за собой Луку; Святоша тем временем увлеченно беседовал с каким-то длинноволосым старцем: они то и дело наклонялись друг к другу, чтобы перекричать громкую музыку. Под нее мы и стали танцевать. Появился Бобби: он казался довольным, словно решил какую-то проблему. Каждый раз по окончании песни я думал, что она станет последней, но продолжал танцевать; ко мне подошел Лука и прокричал на ухо, что мы смешно смотримся, но смысл его слов был противоположный, он хотел сказать, что мы молодцы, в кои-то веки, и, возможно, он был прав. Не знаю, как так получилось, но под конец я сидел рядом с ней, приятельницей своей девушки. Оба потные, мы смотрели на танцующих, кивая в такт музыке. У нас не было сил разговаривать; мы и не разговаривали. Она повернулась ко мне, обняла меня за шею и поцеловала. У нее были красивые мягкие губы, и целовалась она так, словно испытывала жажду. Ее поцелуй затянулся, мне это нравилось. Потом она опять стала рассматривать гостей, кажется, при этом держа меня за руку, точно не помню. А я размышлял об этом поцелуе, толком не зная даже, что он означал. Она встала и снова пошла танцевать.

Мы отправились спать, когда кругом стало слишком много наркотиков: или надо было принимать их, или ты оказывался как бы вне компании. Поэтому мы ушли. Подобные развлечения не для нас. Нам следовало подойти к Бобби, чтобы выяснить, где для нас приготовлен ночлег, но он уже несколько перебрал с травкой, и нам не хотелось видеть его таким, а ему — погубить все из-за своего пристрастия. Тут пришла Андре, словно угадав, в чем проблема, и увела нас за собой: ласковый голос, сдержанные жесты, — она появилась невесть откуда, на самой вечеринке ее не было. Она проводила нас в комнату в другой части дома. В какой-то момент она произнесла:

— Знаю, мне тоже через некоторое время осточертевает танцевать.

Это звучало как начало беседы. Лука ответил, что он вообще-то никогда не танцует, но если ему все же случается это делать, у него возникает ощущение, будто он занимается какой-то фигней, и засмеялся.

— Да, так и есть, — сказала Андре, поглядев на него. А после добавила: — Вы даже не представляете, какие вы классные, вы трое. И Бобби тоже.

После чего ушла, потому что ее слова оказались вовсе не началом беседы, а просто она вот именно это хотела сказать — и все.

Быть может, эта ее фраза, а может, алкоголь и танцы стали тому причиной, но, оставшись одни, мы еще какое-то время болтали втроем, как будто продолжая начатую тему. Мы с Лукой завалились на большой кровати, а Святоша расположился на диванчике в противоположном конце комнаты. Мы разговаривали так, словно впереди у нас было большое будущее и мы только что об этом узнали. А еще о Бобби, о том, что нам следует забрать его с собой. И рассказывали друг другу о себе, особенно о том, в чем стеснялись признаваться, но теперь наши истории звучали иначе, не вызывая угрызений совести, мы чувствовали себя способными на все — в молодости такое случается. В ушах у нас звенело, закрывая глаза, мы чувствовали тошноту, но продолжали беседовать, а сквозь жалюзи в комнату проникал свет из сада, ложился на потолок полосами, и мы подолгу смотрели на них и говорили, говорили, не глядя друг на друга. Мы спросили у Святоши, где он бывает во время своих исчезновений. Он объяснил. Мы ничего не боялись. А Лука рассказал нам о своем отце: Святоше — впервые, а мне — те подробности, каких я не знал. Мы казались себе всемогущими и как будто понимали все, о чем говорили. Ни разу никто не произнес слова «Бог». Много раз мы умолкали ненадолго, ведь мы никуда не торопились и нам хотелось, чтоб этот вечер никогда не кончался.