Энн Виккерс
Шрифт:
Миссис Мэндерс не обратила на нее никакого внимания. Когда они очутились наконец в гостиной, вдали от ушей Пилваски и Монэна, она объявила:
— Завтра утром мы отправимся к мэру и потребуем разрешения выступать на улицах. Мы его не получим.
Но зато когда-нибудь граждане поймут, кому принадлежат улицы наравне с водопроводом и газом. Что скажете, мисс Виккерс? А вы, девушки?
— Великолепно! — отозвалась в один голос Кандальная команда.
— Ах, не надо! — возопила Эмили Аллен Окет. — Я же вас предупреждала, что с нами сегодня будет. Все это так неприлично!
Тут заговорила дочь епископа:
— Да, так же неприлично,
Прежде чем лечь спать, миссис Мэндерс позвонила дежурному репортеру в вечернюю газету и сообщила, что завтра утром на ступенях ратуши может произойти кое-что интересное. Она также позвонила мэру домой и предупредила, чтобы он ждал их в половине десятого. В первый раз девушки увидели, как методистская Боадицея усмехнулась.
— Ай-яй-яй, ваша честь, меня удивляют ваши выражения! Впрочем, помню, вы были ужасно скверным мальчишкой и воровали у моего отца яблоки…
Миссис Мэндерс сияла. — Вот увидите, он вызовет полицию.
— Слава богу, меня там не будет, — фыркнула мисс Эмили Аллен Окет.
Пять лет спустя Энн довелось встретить мисс Окет в Нью-Йорке и пить чай у нее дома на 10-й улице, и оказалось, что у себя дома, в безопасной обстановке, мисс Окет — любезная, интересная, здравомыслящая женщина и, что хуже всего, действительно знакома со всеми теми знаменитостями, про которых рассказывала. Энн даже вздохнула: «Да, никому не дано понять другого, кроме разве тех, кого встретил только накануне!»
Так, мисс Богардес, цербер в юбке, на самом деле была добрейшей из женщин. Элеонора Кревкёр могла шокировать даже Мэгги О'Мара, что она с успехом и проделывала. Глен Харджис, воплощение мужественности, оказался более истеричным, чем Юла Тауэра и более робким, чем преподобный профессор Генри Соглс, магистр искусств. Самоуверенная и трусливая Эмили Окет искренне презирала популярность. А она, Энн Виккерс, отдавала всю свою жизнь, все самые пылкие устремления духовному росту, исправлению и перевоспитанию людей, хотя при этом ее никогда не покидала мысль, стоит ли овчинка выделки. Какое же она имела право считать, что умеет разбираться в людях?
Они довольно чинно поднялись по ступеням ратуши между массивных колонн, которые в Тэффорде чтили как сплошные мраморные, но которые на самом деле в результате таинственной случайности во время работ по городскому благоустройству, проводимых партией мэра Сноуфилда, были пустой скорлупой, набитой щебнем.
На ступенях их ожидали шесть репортеров, семь фотографов и девятнадцать полицейских.
— Внутрь вы не пройдете, сударыня, — сказал капитан полиции, обращаясь к миссис Мэндерс.
— Я гражданка Тэффорда и настаиваю на своем праве…
— А вы спускайтесь обратно на улицу и там настаивайте! — ответил капитан.
Каждую из них схватил полицейский, не больно, но довольно грубо.
Миссис Мэндерс, Элеонора, Энн и даже Мэгги вели себя смирно.
Энн думала: «Мы успеем вернуться в Клейтберн сегодня же часам к трем. Я, пожалуй, возьму отпуск и устрою уборку…»
Но Пэт Брэмбл, маленькая изящная Пэт, вырвалась от своего полицейского, нагнула голову и изо всех сил боднула его в жандармское брюхо. Полицейский взвыл, хлестнул ее по щеке, потом сжал ей руку и стал выкручивать, пока Пэт не вскрикнула. Машинально, почти не раздумывая, остальные три девушки тоже, как повелевал им долг, начали бороться со своими полицейскими, стараясь ударить их по лицу. Энн в этот миг вспомнила старую даму, сделавшую им выговор в Симфоническом зале, и в каком-то уголке ее каштановой головки, яростно отдергивавшейся от напирающего полицейского плеча, мелькнуло: «Совсем забыли о девичьей скромности… Надеюсь, фотографы запечатлеют этот момент, отличная будет реклама для нашего дела… Совсем забыли о девичьей скромности…»
И тут она укусила своего полицейского.
Подвергнуться аресту где бы то ни было, по какой бы то ни было причине всегда казалось Энн столь же несмываемым позором, как быть застигнутой в прелюбодеянии. Всякий, кто был когда-либо арестован, был преступником, человеком, который в корне отличался от остальных людей, совершал ужасные поступки по непонятным причинам, принадлежал к заколдованному миру судов, и тюрем, и камер пыток, и душевных мук, рожденных сознанием своей нечеловеческой вины. Преступник был столь же потусторонен, как и привидение; судья или тюремщик внушали такое же благоговение, как и католический священник, а здание суда, тюрьма, все, что связано с арестом, были построены не из кирпича, камня или дерева, а из гнусного, неведомого на земле материала, преграждающего доступ солнцу, воздуху и спокойному сну.
И тем не менее, когда они ехали в «Черной Марии», [69] где вдоль стенок шли две длинные скамьи, покрытые обыкновенной черной клеенкой, и сзади на подножке стоял толстый полицейский, заслоняя свет, у Энн не было ощущения, что она находится в каком-то заколдованном, устрашающем месте. Просто это был тряский, неудобный фургон со спущенными занавесками. Энн не ощущала себя преступницей. Она задавала себе вопрос: многие ли арестанты чувствуют себя не преступниками, а просто людьми, которых арестовали тупые полицейские?
69
«Черная Мария» — название полицейской автомашины.
Их продержали полчаса в камере городского суда в обществе трех проституток, негритянки — магазинной воровки и какой-то пьяной особы. Энн не испытывала к ним отвращения. Она вовсе не считала, что ее, порядочную, образованную девицу, оскорбили, заперев вместе с этим отребьем; наоборот, ей казалось, что они почти ничем от нее не отличаются и, возможно, так же не заслуживали ареста, как и сама Энн и дочь епископа.
Вот с этого-то дня Энн, Пэт, Элеонора и Мэгги стали называться Кандальной командой.
Судья, перед которым они предстали, не был ни исчадием ада, ни персонажем из комического журнала — самый заурядный толстый человек с заурядными рыжеватыми усами; и выносить приговоры правонарушителям было для него столь же привычным, мало волнующим делом, как есть свинину с бобами.
Стоя перед высоким засаленным судейским столом, пять суфражисток (к изумлению Энн и удовольствию Элеоноры) услышали, что они обвиняются в нарушении тишины и порядка, в употреблении бранных и нецензурных слов, в оказании сопротивления полиции и в собирании толпы. Пятеро полицейских, из которых каждый был в пять раз толще трех обвиняемых, показали, что «вот эти самые женщины» угрожали особе мэра, а когда им было сказано, что мэр их принять не сможет, они напали на полицейских, били их, кусали и нанесли им телесные повреждения.