Эоловы арфы
Шрифт:
…За дверью послышалось движение. Женни быстро смахнула монеты со стола в ладонь и сунула их в карман. Вошел Карл. Кроме постоянной озабоченности, в которой он пребывал уже давно, на нем видна была печать какой-то новой тревоги.
— Женни, — сказал он, стремительно приблизившись, — я только что узнал, что наша старшая дочь всерьез собирается стать актрисой или, во всяком случае, намерена какое-то время играть в театре. Она говорила тебе об этом?
Женни слегка тряхнула головой, как бы сбрасывая недавние горькие раздумья, и вместо ответа спросила:
— Тебя пугает
— Не сцена сама по себе, — Маркс пожал плечами. — Но откуда она взяла, что может играть?
— Ее внешность… Ты же знаешь, что она с детства мечтает стать актрисой.
— Этого мало, — Маркс досадливо махнул рукой. — И внешности и мечтаний.
— Не только мечтания. Она же отлично декламирует. Помнишь, как она всех нас поразила сценой с письмом из "Макбета"?
— Прекрасно помню, но и этого мало! — Маркс уже не мог от волнения стоять на месте и, по обыкновению, принялся ходить вдоль стола, за которым сидела жена. — Нужен настоящий талант, божья искра, дар — без этого участь актера, особенно актрисы, в наше время ужасна.
— Но спроси Кугельманов да и других, кто ее слышал. Почти все в один голос твердят: талант! Гертруда-Совушка, которой в подобных делах ты всегда веришь, утверждает, что в Женни скрывается талант Рашели или Ристори…
— Боже мой! — всплеснул руками Маркс. — Рашель! Ристори! Пусть Совушка, если хочет, делает Рашель и даже Кина из своей Франциски, а моя дочь не будет играть на сцене.
— Но она уже играла, — тихо, чуть улыбнувшись, проговорила Женни.
— Что ты хочешь этим сказать? — Маркс остановился.
— Ты видел новое синее пальто у Ленхен?
— Конечно. Но оно при чем здесь?
— А при том, что Женни купила его для Ленхен на тонорар, полученный за выступление в роли леди Макбет на сцене одного лондонского театра. Иначе где бы мы могли взять деньги?
Маркс растерялся. На какое-то мгновение тревогу за дочь в его душе захлестнула нежность к ней, отцовская гордость.
— Милая девочка, — сказал он глухо. — Это так на нее похоже! — Он помолчал, что-то обдумывая, потом взял руку жены, поцеловал ее в ладонь и тихо, но твердо проговорил: — И тем не менее, Женни, я сегодня же поговорю с ней и потребую, чтобы она оставила эту более чем рискованную затею.
— Она, конечно, послушается тебя, — усталым голосом сказала жена, но я уверена, что через несколько дней придумает что-нибудь другое, например, захочет давать уроки. Ты знаешь, почему она это сделает. Женни все видит, все понимает. Да и не требуется особой наблюдательности, чтобы понять, в каком положении твоя семья, если ты и твои сестры не ходят в школу, потому что нечего обуть; если у тебя самой нет сколько-нибудь приличного платья. Мы не должны забывать, что не успеем оглянуться, как Женни и Лаура станут невестами.
Карл опять остановился.
— Какие невесты! Они еще совсем девочки!
— Дорогой мой, Женни уже почти в том возрасте, когда меня начали вывозить в свет. Не так уж далеко ей и до той поры, когда ты заручился моим тайным согласием стать твоей женой, — видно было, что эти сопоставления мать уже давно сделала.
— О время! — сокрушенно
— Не думаю. Они же никуда не ходят, и мы никого не можем принять. С кем они видятся?
— Ты упрекаешь меня? — Маркс горестно покачал головой.
— Нет, я только напоминаю отцу, что его дочери растут.
— Знаешь, Женни, — вдруг сказал Маркс с отчаянием, — я иногда жалею, что у нас дочери, а не сыновья.
— Что ты говоришь! Посмотри, какие они умницы и красавицы!
— Да, да. Ты же знаешь, как я их люблю, но иногда — и теперь все чаще — жалею! С мальчишками нам было бы легче.
Некоторое время они молчали. Мысли каждого были трудными, невеселыми. Потом он, медленно подойдя, коснулся ее руки и сказал:
— Я хочу с тобой посоветоваться, Женни… Я давно уже думаю и вот недавно узнал… недавно узнал… — ему трудно было все сказать прямо и до конца, — узнал, что в одном лондонском железнодорожном бюро есть вакантное место.
Женни сразу все поняла:
— Ты хочешь поступить на службу! О боже, Карл Маркс, философ, революционер, потрясатель основ капиталистического строя, — конторский служащий железнодорожного бюро!
— Ну что делать, Женни, дорогая! Я был там…
— Уже? — усмехнулась она.
— Говорил с владельцем, очень милым молодым человеком. — На самом деле это был наглый, лощеный, рано облысевший хлыщ, который в течение всего разговора с великой завистью взирал на роскошную, уже полуседую львиную гриву Маркса. — Он попросил зайти на этой неделе, он должен будет кое о чем расспросить меня…
— Расспросить! Я не узнаю тебя, Маркс. Ты всегда называл вещи их именами и вдруг разучился. Не расспросить, а проэкзаменовать! Он будет экзаменовать тебя, как экзаменуют всякого чиновника, поступающего на службу. О, это картина, достойная богов: Карл Маркс сдает экзамен для поступления на службу в железнодорожное бюро! Карл Маркс отвечает на вопросы специалиста по товарным перевозкам! Надеюсь, ты уже начал готовиться к экзамену?.. Не нужна ли тебе моя помощь в этом ответственном деле? Карл! — вдруг сорвалась Женни со своего насмешливого тона. — Дорогой Карл, — она встала и обняла его, — ты не сделаешь этого, ты не имеешь права, не должен! Может быть, счастье еще улыбнется нам, может быть, кто-то еще поможет. Ведь умные люди понимают же, что ты работаешь для них, для их детей, для будущего. Помнишь, как появилось в печати твое "Восемнадцатое брюмера"? Помнишь?
— Конечно, помню. Но, милая Женни, нельзя жить надеждами на чудеса. Сейчас их ждать неоткуда. Ты знаешь, что "New York Tribune" вместо договорных двух фунтов за статью недавно опять стала платить по одному фунту. "Presse" платит по одному фунту за передовые статьи и по полфунта за корреспонденции. Притом обе газеты печатают одну из четырех-пяти посланных мной статей и лишь за эту напечатанную платят. Это неслыханно, это грабеж, но что я могу с ними поделать! А разве можно на эти деньги прожить вшестером!.. Правда, у меня есть еще один план…