Эоловы арфы
Шрифт:
— Представляю, — быстро нашелся Лафарг, чтобы еще раз напомнить о своем больном вопросе. — Приблизительно та же ситуация у меня с Лаурой. Только вы со второй, кажется парижской, встречи стали закадычными друзьями, а у нас полтора года все еще длится "кёльнская встреча"…
Маркс засмеялся:
— Вы все о своем! Не сбивайте меня… Прочитав тогда "Наброски", я сразу понял, что такое Энгельс. И неудивительно, что при второй встрече она действительно произошла в Париже в конце августа сорок четвертого — мы так прекрасно поняли друг друга. Мы провели
— Обо мне можно только сказать, что я молод и здоров, — буркнул Лафарг.
— Нет, мой друг, вы и счастливы! Даже если Лаура не станет вашей женой…
— Мавр! Я выброшусь сейчас в окно!
— Но-но! Я только один раз мог поддаться на подобные демарши. Второго раза не будет. — Маркс взял Лафарга за руку, посадил. — Запомните: даже неразделенная любовь — великое счастье. Подробнее вам об этом расскажет Энгельс.
— У него была неразделенная любовь? По тому, что я о нем знаю, это трудно представить.
— О нем у многих, даже у тех, кто встречался с ним довольно близко, порой очень превратное представление. Либкнехт и тот однажды назвал его первым грубияном Европы, а между тем у Фреда — уж я-то знаю! — чуткое, любящее сердце… Но вы опять меня перебили. Так вот, если хотите знать, именно "Наброски" Энгельса натолкнули меня на мысль о необходимости заняться политической экономией. Более того, книга, которую я сейчас везу ему в подарок, в зародышевой форме вся содержалась в этих изумительных "Набросках". Да что там говорить! Фред — блистательный ум. А сколько он знает! Это настоящая энциклопедия. Работать же он может в любое время дня и ночи, сразу после плотного обеда и голодный как волк, трезвый и навеселе, да притом соображает и пишет быстро, как черт…
Лафарг уже привык к тому, что старик — многим двадцатипятилетним кажутся стариками те, кто вдвое старше их, — старик нередко употребляет довольно крепкие словечки, и потому "черт" его не удивил.
— Помню, в Кёльне, — продолжал Маркс, — в бурные дни осени сорок восьмого года прокурор Геккер отдал приказ о розыске и аресте Фреда. Приказ был опубликован в верноподданной "Кёльнской газете". Я до сих пор храню этот экземпляр от четвертого октября. Там рядом с приказом приведены еще и приметы Энгельса. Рост, глаза, нос… Все это, в общем, соответствовало истине. Но, представьте себе, прокурор попытался охарактеризовать еще и лоб Фреда. И что, вы думаете, он написал? "Лоб обыкновенный"! Каково, а? Лоб Фридриха Энгельса — обыкновенный!..
Лафарг улыбнулся.
— Вы что смеетесь? — насторожился Маркс. — Тогда я был этим так взбешен, что даже забыл об опасности, грозившей Фреду, и хотел послать прокурору Геккеру вызов на дуэль за оскорбление.
— И послали?
— Да нет… Время было такое, что некоторые номера "Новой Рейнской" мне приходилось готовить самому от первой до последней строки. Словом, так был занят, что не собрался. Но до сих
— Лаура мне рассказывала, что однажды вы все-таки вызвали кого-то на дуэль из-за Энгельса.
— Вы, очевидно, имеете в виду этого сикофанта Мюллер-Теллеринга, который оклеветал Фреда? Нет, девочка преувеличивает. Я только припугнул его дуэлью и пообещал разделаться с ним на ином поле — на поле публицистической борьбы.
Чем дальше Лафарг слушал Мавра, тем сильнее завидовал ему, его дружбе с Энгельсом. Словно угадав его мысли, Маркс вдруг сказал:
— Я ничего вам в жизни так не желаю, Поль, как того, чтобы Лаура, если она станет вашей женой…
— Мавр! Опять ваши "если"! — с необыкновенной легкостью вновь вспыхнул Лафарг.
— Ну, ну, хорошо. — Марксу уже не хотелось возвращаться к прежней теме. — Я желаю, во-первых, чтобы Лаура была вам такой же женой, какой мне всегда была Женни; во-вторых, чтобы судьба послала вам такого же друга, какого она послала мне в Энгельсе: в-третьих, я не могу не пожелать, чтобы у нас с вами сложились такие же отношения, какие были у меня с отцом Женни.
Всю оставшуюся часть пути Маркс, который вот-вот мог стать тестем, рассказывал Лафаргу о своем тесте — старом Вестфалене, человеке большого ума и благородного сердца.
Они ввалились в прихожую с шумом и смехом — Фред, Мавр и Лафарг.
— Лиззи! — воскликнул Энгельс. — Мы с тобой были совершенно правы. Вот тебе "Капитал", — он протянул ей книгу, которую еще на вокзале взял у Маркса и всю дорогу держал в руках.
— Ого! — вырвалось у Лиззи, когда она ощутила тяжесть тома.
— Иначе нельзя было, дорогая миссис Лиззи, — засмеялся Маркс. — Немцы такой народ, что легонькую книжечку они и читать не станут. У них пользуются доверием лишь фолианты в двадцать, сорок, пятьдесят листов. Ну я и накатал почти все пятьдесят.
— А вот тебе Лафарг, — продолжал Энгельс, — соискатель звания супруга Лауры.
Лафарг поклонился и поцеловал руку Лиззи. "Хорош креол! — тотчас отметила она про себя. — Строен, лицо как точеное, а глаза-то… Ну, положим, нашу Лауру тоже из десятка не выкинешь".
— Дорогой господин Маркс! — сказала Лиззи. — Прежде всего я хочу от всего сердца поздравить…
— Э, нет! — воспротивился Энгельс. — Я не могу допустить, чтобы это произошло кое-как, в прихожей. Только за столом, только под звон бокалов!
При слове "бокалов" Маркс вспомнил о подарке Лафарга.
— Фред! Ты посмотри, что тут тебе приготовил мой гипотетический зять, — он взял из рук Лафарга бокал, развернул его и поставил на подзеркальник. — Редчайший сорт хрусталя. А какова работа!
Бокал был действительно отличной работы, но Энгельс, разбиравшийся в подобных вещах несравненно лучше своего неопытного в житейских делах друга, даже не притрагиваясь к бокалу, не щелкая по нему, сразу увидел, что это никакой не хрусталь, а просто хорошее стекло. "Ах, шельмец! весело подумал он о Лафарге, поняв, что это он, конечно, внушил простаку Мавру мысль о хрустале. — Это тебе так не пройдет".