Эоловы арфы
Шрифт:
Женни радовалась за мужа, а он радовался ее радостью, и это вливало в них новые силы, они словно выздоровели и снова стали молодыми, влюбленными, красивыми.
— Ты знаешь, что я придумал? — говорил Маркс, опять слегка сжимая ее плечи. — Как только ты поднимешься, мы поедем в Зальцведель. А? Ты согласна?
Это была старая мечта Карла — побывать на родине Женни. То обстоятельство, что он никогда не был там, Карл ощущал как большую потерю, как пробел в своей жизни. Он даже ревновал жену к этому небольшому городку в Альтмарке, к скромному дому Вестфаленов недалеко от церкви святой Марии — зрительно он
— Да, конечно, мы непременно поедем в Зальцведель, — радостно соглашалась Женни, — но не забывай, у нас еще столько дел. Ведь ты собирался написать "Логику", работу по истории философии, книгу о Бальзаке, драму о братьях Гракхах, очерк по истории Конвента… Я уж не говорю об окончании "Капитала".
— Разумеется! — воскликнул Маркс — Как только вернемся из Зальцведеля, сразу засяду за "Логику" и одновременно начну книгу о Бальзаке, это будет как отдых. А еще, Женни, кроме всего названного тобой я хочу написать — угадай, что? Сатирический роман! Да, ты не удивляйся. У меня же есть в этом опыт — еще студентом в Бонне я написал однажды такой роман, назывался он "Скорпион и Феликс". Но с тех пор я кое-чему научился, а сколько за это время перед моими глазами прошло чудаков и монстров, тупиц и графоманов, демагогов и невежд, которые так и просятся под перо сатирика!.. Мы с тобой это еще обсудим…
Тусси и Елена смотрели на стариков, слушали их нежный, радостный говор и, отворачиваясь или опуская лицо, кусали губы, стараясь сдержать слезы: они ясно понимали, что присутствуют не при обсуждении планов на будущее, а при последних словах нежности и любви, при последнем прощании. Навсегда прощались два старых больных человека — два пылких молодых любовника — два израненных бесстрашных бойца — два усталых путника, завершивших сорокалетний совместный — плечом к плечу — переход… И они оба все это тоже ясно понимали.
На другой день, второго декабря 1881 года, Женни умерла. Ее последние слова были обращены к мужу: "Карл, мои силы иссякли…"
Через час после того, как она отошла, явился Энгельс. Как все, он, конечно, ожидал развязки, и, однако же, как всех, она его поразила. Тихий, непривычно сгорбленный, он приблизился к покойной, поправил ей волосы, сложил на груди руки, чего Елена и Тусси не догадались сделать, и, когда его ненадолго оставили в комнате одного, он чуть слышно сказал: "Если была когда-либо женщина, которая видела свое счастье в том, чтобы делать счастливыми других, — то это, Женни, вы".
Потом, отдав распоряжения, необходимые в таких случаях, Энгельс прошел в комнату Маркса. Открыв дверь, он увидел: Карл лежал в постели и что-то быстро-быстро писал на листочке, положенном на большой том.
— Мавр!
Тот не повернулся, не отозвался.
— Мавр! Что ты делаешь? — в три своих огромных шага приблизившись к постели, Энгельс положил руку на листок.
— Это ты, Фред? — Маркс поднял глаза, и Энгельсу вдруг показалось, что те два с половиной года, на которые Мавр был старше, превратились теперь в двадцать пять лет. — Я должен решить одно заковыристое уравнение. Убери руку.
Энгельс
Часа через полтора Энгельс вышел из комнаты Маркса еще более печальным, чем был до этого. Подойдя к вешалке, натягивая пальто и думая, что никого рядом нет, Он вслух произнес:
— Мавр тоже умер.
Но оказалось, что в темном углу прихожей на стуле сидела убитая горем Тусси, которую Энгельс по близорукости не заметил. Она встала, подошла к нему и, прижавшись к его груди, сквозь новые слезы, ожесточенно, горько и больно воскликнула:
— Нет, Генерал! Нет! Нет!
…Но Энгельс был прав: Маркс умер четырнадцатого марта 1883 года, совсем не намного пережив свою жену.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Старый Гайд-парк, ко всему, казалось бы, привыкший за двести пятьдесят лет — с тех пор, как из королевского угодья он стал местом общедоступных прогулок и увеселений, пикников и свиданий, митингов и демонстраций, — никогда не видел ничего подобного. Если бы у него, как у живого человеческого существа, были душа и язык, он, вероятно, сейчас воскликнул бы: "Господи милосердный! Что происходит? Откуда их столько? И кто их ко мне привел?.."
Да, тут есть чему подивиться даже такому видавшему виды джентльмену, как Гайд-парк!
…На ярких весенних лужайках метрах в ста пятидесяти друг от друга вдоль всего парка стоят семь трибун. Это старые повозки, грузовые платформы. На них — группы празднично одетых, оживленных людей. К трибунам с развернутыми знаменами, среди которых преобладают красные, с музыкой, с песнями идут и идут колонны демонстрантов. Гайд-парку не привыкать к разного рода демонстрантам да манифестантам. Но сегодня колонны и отовсюду примыкающие к ним толпы густы и многолюдны как никогда. На пространстве в километр с добрым гаком длиной и едва ли не в полкилометра шириной все забито битком. И что еще удивительней — больше чем три четверти собравшихся рабочие. Об этом говорит и одежда их, и лица, и манеры, и песни, вспыхивающие то там, то здесь…
Над многотысячными массами людей, сплотившихся вокруг трибун, витает дух праздничности, воодушевления и единства.
А как они слушают ораторов! Уж кто-кто, а Гайд-парк насмотрелся и наслушался витий да пророков, обличителей да сладкопевцев, хулителей да панегиристов… Здесь столько раз звучали речи умные и пустые, прямодушные и хитрые, честные и льстивые, неотесанные, даже неграмотные и построенные с учетом всех тонкостей высокого искусства элоквенции. Среди них случались не только любопытные, но порой и по-настоящему интересные, дельные, яркие. Однако никого никогда не слушали в Гайд-парке с таким вниманием, с такой серьезностью, как слушают сейчас этих.