Эпилог (версия)
Шрифт:
– Что? – встрепенулась она – Я смешно выгляжу?
– Нет, это я про себя – сказал мастер. Ему и впрямь вдруг стало смешно. Никто не может обидеть больше дозволенного. Ты обижен настолько, насколько слаб. Вот она истина. Любовь сделала его слабаком. Он далеко зашел в своем унижении, но теперь он свободен. И вот еще что. Он понял, почему сказал ей – приезжай. В тот момент он был уверен, что между ними что-то будет… Какая глупость, какое подростковое заблуждение! Теперь это было невозможно. Но тогда накатывала другая горьковатая мысль: если так, то Она никогда не была его единственной женщиной. Было просто наваждение. Просто запах ее подмышек и гениталий, когда-то сводивший с ума. Если очень честно, если очень-очень честно, если честно до той глубины, дальше которой лишь
Любви к нему, мастеру, не было никогда. Не было ни мига любви. Была физиология. Сладкий трахач. Упоительный перепих. «Она просто сладкоежка», – вдруг подумал мастер, сидя перед картоном, на котором появилась чужая ему тетка, которой было уже за тридцать, и которая прикатила к нему от мужа и ребенка с какой-то идиотской идеей, ему абсолютно непонятной.
– Да, а как твоя работа? Ты практикуешь, или медик-теоретик? – спросил он, хотя это было ему абсолютно неинтересно.
– Не спрашивай, – сказала она. – Знаешь, сколько теперь платят кандидатам?
– Догадываюсь, что мало.
– Мало – не то слово.
– Как же вы живете? – мастер сделал сочувственное лицо, и даже действительно посочувствовал краем души, откликающимся на социальные пертурбации времени, но другим краем души, откликающимся лишь на его собственную удачу, он чуть ли не обрадовался, во всяком случае, чуть ли не позлорадствовал, хотя тут же стыдливо погасил в себе этот едкий огонек.
– Так и живем. Устроилась по совместительству в медкооператив. Массажисткой. А муж, – она сделала паузу, словно прикидывая, стоит ли на такого мужа отвлекаться, – ремонтирует бытовую технику. На новую у людей просто денег нет.
– Да, – сказал мастер, – тяжелые времена, – думая однако о том, что именно в этим времена жизнь его так красиво расцветилась заграничными флагами и вымпелами…
– Ты-то как? У тебя-то хоть все хорошо? – сказала она, и это прозвучало, как если бы она искренно этого желала, потому что так ей было нужно.
– У меня о’кей, – сказал мастер, – как всегда. Я от государства не завишу. В Риме вот был. В Венеции.
– Что, красиво? – жалко прозвенел его голос.
– Шедеврально, – сказал он. – Лучше не бывает.
– Расскажешь?
О, какие нотки зазвучали у нас – зависимые, ожидающие… Ее жизненный план дал трещину, семья, служба, – все не задалось, и она приехала к мастеру. Чтобы поправить дела и, может быть, даже создать с ним новую семью.
– Как там твоя жена? Вы что, опять сошлись?
– Не волнуйся, не сошлись. Она там – я здесь.
– Я и не волнуюсь. Но ведь это она тебя пригласила?
– Я там работал.
– О, – сказала она и больше о жене не спрашивала.
Лучше бы она спросила его о подружке, которая, между прочим, должна была скоро придти. Сначала мастер собирался позвонить ей – сказать, что занят, но теперь наоборот – хотел, чтобы пришла и вытеснила соперницу. Это как-то удачно сложилось в его голове – не надо будет проявлять инициативы по выдворению московской гостьи, пусть женщины сами разберутся. А он как бы и ни при чем. Неловко ему было говорить –
Все получилось даже проще и легче, чем он ожидал, слегка нервничая в предчувствии развязки. Машу, так звали подружку, ничуть не смутила московская гостья. Пришла веселая, с бутылкой настоящей или поддельной «Хванчкары» – вдруг среди полуголода стала появляться вина, о которых раньше ходил только слух, что они действительно есть, и кто-то их пьет. Втроем сели ужинать, и его бывшая любовь, предупрежденная о его подружке, хоть и изображала из себя члена компании (а куда ей было деваться?), видно было, что чувствует себя не в своей тарелке. Что огорчена. Более того – что признала женское превосходство молодой соперницы и как-то поблекла, ушла в тень, что его удивило – ведь раньше она казалось самодостаточной.
Вина, конечно, не хватило – продолжили столичной из холодильника, впрочем, только мастер с подружкой – она отказалась – и когда пришла пора ложиться, мастер был в самом прекрасном расположении духа и предложил занять одно спальное ложе на троих. Шутил, но если бы женщины согласились, не возражал бы. Никогда в жизни не спал с двоими, а теперь, вроде, само к тому шло. Но она отказалась. «Ты пьян, Дмитрий» – сказала она и отчужденно, но в то же время зависимо, спросила: «Покажи, где я буду спать. Могу и на полу».
Мастер указал ей на тахту дочери в соседней комнате, повесил для нее в ванной полотенце. В узком коридоре они столкнулись плечами, и он, размягченный выпитым, взял ее за руки, то ли прося прощение, то ли давая понять, что она по-прежнему дорога ему. Скорее это было притворство, и она осуждающе выдернулась, что ей было теперь вовсе не по статусу. И мастер, хоть и был действительно пьян, удовлетворился этим ее осуждением. Он как бы предложил, а она его оттолкнула – теперь он был вправе поступать по-своему.
Она первой помылась, закрылась в комнате и замерла, а они еще дурачились, наполнив ванну и намыливая друг дружке чресла, хихикая и взаимно зажимая рты – близость третьего лишнего провоцировала на глупости и непристойности – и, добравшись до постели, бурно занялись любовью. Подружка вошла во вкус, да и застенное соседство подстегивало, и она стала охать и стонать как сумасшедшая. Пока в стену не раздался стук, и голос из приоткрывшейся двери не сказал: «Потише, пожалуйста. Спать мешаете».
Под утро мастер проснулся от боли в мочевом пузыре и, освободившись, лег к своей подруге с приливом нового желания. Так когда-то было у него с его бывшей любовью, – она отдавалась ему в полусне. Подруга спала как убитая, и его попытки овладеть ею спереди успеха не имели, а когда он, пристроившись к ее гладким ягодицам и с помощью собственной слюны увлажнив лоно, кое-как погрузился в него, подруга мекнула недовольно и оттолкнула его задом.
«Что она себе позволяет?!» – вскипел мастер, но настаивать на продолжении не стал. Не зная, что делать со своим стоящим желанием, он на цыпочках подкрался к двери в комнату дочери и открыл ее. Его бывшая любовь не спала, видимо, слышала его перемещения, – она смотрела на него, натянув одеяло на подбородок, словно защищалась – не то от него, не от самой себя, не то от того, что еще оставалось между ними. Он понял это и с чувством хозяина положения одним рывком сдернул с нее одеяло. Она была голой. Он лег на нее – она не сопротивлялась Она со знакомым вздохом открылась ему, и он вошел сразу, глубоко, как бы правый и в то же время изумленный, что все так просто, что все ему дозволено, и довольно быстро разрядился тем, что осталось после ночи, – она же, чувствуя, что отстает, вцепилась в его плечи ногтями, догоняя его встречными биениями бедер и, молча содрогнувшись, кончила следом, будто зная, что это последние секунды их чувств, однажды пересекшихся в этом мире. И тут мастер почувствовал, что совершил ужасную ошибку. Нет, он не мог этого хотеть – его просто околдовали. Он тут же встал, глядя в сторону, сказал «прости» и вышел.