Эпизоды одной давней войны
Шрифт:
Если выборы должны быть, значит, они будут и их не избежать, значит, придется проститься с властью, а вместе с ней и с программой передачи Италии в руки Юстиниана и с вольготной жизнью в Византии.
Судьба побирушки, почти бесправной, нищенки, место на свалке социальных отходов, новые привычки, все наполненные зависимостью перед государством, которое она же сама и создавала. Она катастрофически боится слететь с небес и оказаться в так называемом земном раю для людей. Если б она была женщиной, как все, с присущими всем женскими слабостями, она бы, возможно, и сочла готовящуюся за кулисами ей участь любопытной и даже счастливой. Но счастье стирать свое собственное белье, склонившись над тазом, доить козу - счастье пасторали ей недоступно и отвратительно до нервных судорог. Сколько раз сравнивала она судьбу любой из женщин ее страны со своей, представляя ее ярко, применительно к
Выборы грозят именно экспериментом: насколько человек цивилизованный, цивилизация которого куплена свободой сотен рабов, способен опять приблизиться к своим предкам, служившим рабами у самих себя.
Нужен ставленник, свой человек, который примет корону из ее рук и никому, только ей будет обязан своим коронованием при всей видимости соблюдения готской военной демократии. Он должен находиться в тени и не считаться явным претендентом, иначе его изберут все, а быть избранным всеми - значит не быть обязанным никому, и ей опять достанется кукиш. Кто? Перебирает в памяти людей, видит лица, даже мертвых, беседует с ними на их языках, воспроизводя внутри себя речь каждого. Чутье подсказывает: Теодат. Отставляет его в сторону для самого задушевного разговора, приглядывается к другим, возвращается к Теодату. Таким человеком, какой ей нужен, является только он. Теодат анахорет, отшельник, ведет затворнический, уединенный образ жизни - последнее время вел. Не очень везучий, не очень энергичный; годы неуспехов и неудач, главной причиной которых было его недостаточное рвение, окончательно убили в нем честолюбие. У Амалазунты нет времени собирать сведения, сейчас она пользуется теми, что имеет, полагаясь больше на интуицию, чем на логику. Но без честолюбия совсем он не пойдет за ней, нужно, чтоб на донышке оставалось достаточное количество напоить его, хлебнуть самой. Нет, если оно было когда-то, оно не исчезнет совсем, или она не знает людей. Дальше: Теодат не пользуется популярностью, и его наверняка не изберут, и он это понимает. Но он - ближе всех по крови к Теодориху, если готам еще дорога память великого вождя, и именно кровь может стать противовесом авторитета другого кандидата.
Есть одно серьезное препятствие. В Теодате нежданно-негаданно (не от философских же занятий!) проснулась жадность. Хитростью и вероломством скупает он и присваивает земли по всей Этрурии и уже стал хозяином всей провинции. Незапланированная прыть и, главное, необъяснимая. Давние территориальные права, объясняет. Хорошо, но ведь права-то давние, а хватился только лишь теперь, и с такой кипучей энергией, какой никогда не проявлял. Вот они, настораживающие подводные камни Теодата. Прежде чем плыть по нему, не следует ли вначале хорошенько изучить маршрут, кто знает, какие водовороты, ямы и колдобины встретятся на глубине? Он грабил, она смотрела до поры до времени, отмахивалась, не хотела ссоры с могущественным готом. Он грабил и тех и других, не разбирая, не ударяясь в политику, кто за кого, подчиняясь одним соображениям - чисто меркантильным: лишь бы лежало похуже. Но вот к ней с жалобой пришли те, кто оказал ей немалые услуги в свое время, кому она из своих рук, как желторотым птенцам, давала наделы. Они требовали разрешения суда кровью, их невольно пришлось остановить.
В Равенну, оторванный от дел, от земельного циркуля, от деревенской пастушеской природы, вызван Теодат. Ему задаются вопросы, он отвечает. Ученый муж не зря прочел всего Платона, его не положишь на лопатки после Платона, вооружен. Лезет против очевидного и побеждает, на глазах делает белое черным, готы не в силах перенести хамского умничанья, готовы вцепиться ему в волоса.
На разбирательство сбежались все отчаявшиеся истцы, толпятся в дверях, галдят. Справедливость может быть только справедливостью для всех - кричат. Если взялась разбирать этих двух, то пусть она разберет дела всех: один корень, один виновник. Виновник один, а причины конфискации, выдвигаемые им, а также территориальные претензии его к ним и их к нему самые разные. Нет, она не возьмется за все сразу, но передаст дело в суд и проследит за справедливостью его решений. «Закон что дышло, как повернет, так и вышло!» - кричат, их не успокоить сегодня.
Амалазунта топнула ногой. Не на просителей - на своего кузена. Долго он будет испытывать терпение людей и ее? Может он обойтись без длинных, извилистых, заумных цитат типичного волокиты и заговорить прямо? Если не аргументы против него, то сам
Теодат даже глаза прикрыл от охватившего его бешенства, даже пожалел о том, что когда-то не выступил против нее, топающей теперь ножкой. Он мог еще сражаться, но нетерпение, сам жест подействовал. Поразительно легко, бессловно, придерживая пальцами тик в левой щеке, отдал он завоевания, но не все. Многое за действительной спорностью пошло в суд.
Тогда Амалазунта осталась довольна: никогда не мешает продемонстрировать свою справедливость, но теперь видела в событиях двухнедельной давности большое препятствие. Раны не успели зажить. Надо постараться теперь склонить решение суда в пользу двоюродного братца, оно ляжет смягчающей мазью. А пока есть такой выход. Теодата-де намеревались убить, и она лишь спасала его, своего родственника, устроив показуху. Не отбери она у него землю, его бы хлопнули за сотню акров. В конце концов, она приносит ему взамен корону, надо понять, корону.
Их встреча имеет место незадолго до смерти Аталариха, совершенно секретно, на вилле у Теодата, знают только немые рабы. Теодат неприятно поражен, видя ее у себя в ранний час, в простой сельской одежде, в глазах немой вопрос. Теодат не осведомлен о состоянии Аталариха, теперь ей это очень на руку, можно начать с земельных наделов в Этрурии. Голубушка принесла ему в клювике червячков: его хозяйствование оказалось тоже прогрессивным, суд учтет это обстоятельство, и возвращенные наделы останутся у него, истцам же будет частично выплачено за землю из казны, частично нарезаны участки в других областях.
Философ слушает без доверия, без радости, без благодарности и смотрит по-прежнему: чего ради ты приперлась сюда, неужели делать мне подачки, кормить из ложки, гладить по голове? Он склонен предположить совсем другое: делает под него подкоп, разнюхала и копает, посланцы донесли, продали. Ради хороших отношений двух царственных особ его разотрут, из костей приготовят костную муку. Тогда почему дом и сад не оцеплены, почему сразу не взяли за жабры, не нанизали на веревку, не дали дубинкой по голове, чтоб рыбка не била хвостом, не выпрыгнула в море? Или - посланцы не выдали, она разузнала из других источников, но не доверяет им и хочет сама удостовериться. Теодат насторожен, не произносит ни слова. Ах, какой, право, нескладный, невоспитанный дичок!
Амалазунта пускает в ход свои женские чары, насколько способна их пускать: у нее слишком мало времени. Раз уж он ей так не доверяет: дурачка хотели убить, она же спасла его. Разве можно спасти от других ради того, чтоб расправиться самому, конечно, он уже собирается отделаться досужей сентенцией: в наше время все возможно, но... Теодат серьезно заинтригован, даже сбит с толку: кто? Совершенно бездумно выпаливает имена тех двоих, которым сама давала наделы: сослужили один раз - сослужат и второй. Но, совестясь, опасаясь за них, спешит добавить: конфликт-де исчерпан, ребята больше не в претензии.
– Видимо, я должен поклониться тебе в ноги.
Говорит и кланяется, медленно гнет поясницу, все ниже и ниже опускает голову, словно колос с зерном, опустил и подержал так, даже волосы над лицом зависли, завесили глаза.
Амалазунта слишком поглощена риторикой, пульсом бьющей в ней, чтоб внимательно за всем наблюдать. Нюанс, заключенный в свободном словечке «видимо», ускользает от нее. Принимает за чистую монету, как должное, низкий поклон. Не стоит благодарностей - говорит ему. Она заботится о государстве, участь отдельного человека - даже знатного, солидного - не занимает ее, если на личность не проецируется государственных интересов,- мелок масштаб. Возможно, она не вмешалась бы в конфликт, хоть лей они друг у друга кровь из носу, если б не ценила Теодата как государственного, необходимого ныне их общей родине мужа. Аталарих в плохом состоянии, выборы не за горами, она очень ценит его как человека образованного, кто, как не он, может стать государем. Неужели невежественные вояки, которых развелось хоть пруд пруди, которые лезут, прут и наскакивают со всех сторон, могут сравниться с ним, эрудитом, человеком, сведущим в самых различных областях знаний, настоящим ученым? Кто нужнее: солдафон, прощелыга, от громового голоса которого начинают дрожать мелкой дрожью ливийские боевые слоны, или способный к аналитическому мышлению, тренированный, словно тело у атлета, мозг? Как хочет, может думать про себя, какого угодно мнения быть о себе, но пусть теперь видит ее отношение к нему и знает: преступно оставаться здесь дольше. Сидеть над свитками, в то время как родина нуждается в вожде,- неслыханное кощунство! Древние, которым он поклоняется, вели себя иначе, патриотичнее.