Эпоха бронзы лесной полосы СССР
Шрифт:
Следовательно, достаточно отчетливые параллели кремневому и нефритовому инвентарю уводят нас на восток, но уже существенно более далекий, нежели сибирская зона сейминско-турбинских памятников. Говоря о культурной идентификации последних с сибирскими культурами, мы должны будем коснуться и проблем генезиса самого сейминско-турбинского феномена.
В вопросе о связи Ростовки с окружающими этот могильник культурами царит столь же примечательная разноголосица. Некрополь то объединяют в единую общность с Самусь IV, то сопоставляют Ростовку и погребение в Сопке с кротовской культурой и т. д.
При всех попытках таких сопоставлений основой является керамическая посуда, поскольку металл, кремень и нефрит местных корней не обнаруживают. Однако даже сама принадлежность собранных на поверхности могильника фрагментов посуды к погребальным комплексам является весьма спорной. Отдельные черепки
Сосуды Ростовки отличаются упрощенной формой — типа банки (рис. 46, 13–15). Орнаментация, выполненная гребенчатым штампом, заполняет, как правило, всю или же большую часть сосуда. Данная посуда существенно отличается от той, какую мы знаем в западных памятниках европейской зоны. В целом же она вряд ли может быть сопоставлена только с одной из культур западносибирского региона и несет на себе черты целого круга местных общностей типа Кротово, Окунево, Самусь и др.
В Ростовке известен также обильный костяной инвентарь. Наиболее интересны находки пластинчатых лат (могилы 3, 6, 33). Эти панцири весьма сходны с оборонительными доспехами из могил глазковской культуры на Усть-Илге на Лене и у д. Перевозной на Енисее, которые А.П. Окладников (1955, с. 233, 234, 248, 250, 252, рис. 118) в свое время считал образцами древнейших костяных лат в Северной Евразии. Здесь уместно вспомнить о костяном инвентаре из Канинской пещеры на Печоре, где обнаружены костяные наконечники стрел и составные рыболовные крючки, также имеющие явные аналогии в Восточной Сибири (Буров, 1983, с. 43, рис. 7).
Итак, костяные, каменные и нефритовые изделия, вероятно, указывают на один из районов распространения культур, явившихся одним из слагаемых сейминско-турбинского феномена: таежные пространства между Енисеем и Байкалом к северу от Саян. Вторую и основную слагающую этого феномена — металлургию и коневодство — отсюда вывести не удается: ее следует искать в ином регионе. Условиям зарождения металлургии сейминско-турбинского типа наиболее соответствует Алтай, преимущественно его западные районы. Об этом говорят, во-первых, мощные древние горнорудные разработки меди и олова. Во-вторых, здесь мы находим образцы всех трех основных категорий сейминско-турбинского оружия: кельты, вильчатые копья и ножи-кинжалы. В этом районе очень рано возникает технология оловянных бронз, восходящая еще к окуневской культуре (Пяткин, 1983). И, наконец, об этом говорят скульптурные фигурки животных на рукоятях кинжалов из Сеймы, Турбина, Ростовки, Елунина и Джумбы (рис. 42, 1; 43, 45; 46, 18; 48, 1). Изображенные на них лошади, по мнению палеозоологов (Бадер, 1970, с. 115; 1971, с. 101, 102), могли водиться лишь, в области Западного и Южного (Монгольского) Алтая и Восточного Тянь-Шаня. Еще более важен анализ фигурок горных баранов — архаров на ноже из Турбина. На основании заключения В.И. Цалкина археологи делают вывод об алтайском происхождении этого кинжала (Бадер, 1964а, с. 123). Художник-литейщик, создававший эту отливку, должен был видеть этих животных на месте их обитания. Видимо, о сходной горной фауне, возможно, обитавшей на Алтае, свидетельствуют скульптурка хищника кошачьей породы на втулке наконечника копья из-под Омска (рис. 48, 12), изображение горного козла на кельте-лопатке из Ростовки (рис. 46, 25).
Итак, исходный и пока что гипотетический район первоначального формирования сейминско-турбинской металлургии локализуется, видимо, на крайней юго-восточной периферии всей обширной сейминско-турбинской области. Гипотетический район локализации второго слагаемого данного феномена уходил к более восточным и северо-восточным территориям. Различия в локализации двух основных слагающих — металлургии и коневодства, каменного и костяного инвентаря — подводят нас к заключению о синкретическом характере самого явления уже на стадии его формирования. По мере продвижения этих культурных групп на северо-запад и запад они впитывали в себя, видимо, элементы западносибирских культур. Начиная с Урала, особенно заметными стали включения абашевского населения и ряда черт их материальной культуры.
Абсолютная и относительная хронология.
Проблема
С нашей точки зрения, решающей для хронологии сейминско-турбинских древностей является так называемая западная, или балкано-микенская линия «привязок». Она основана, во-первых, на дате Бородинского клада с его сочетанием импортного серебряного вильчатого наконечника копья с другими предметами, покрытыми так называемым микенским орнаментом. Мы полагаем справедливыми мнения о датировке этого комплекса в пределах XVI–XV вв. до н. э., во всяком случае не позднее XV в. (Мерперт, 1962, с. 19–21; Тереножкин, 1965, с. 64, 65; Бочкарев, 1969, с. 153, 154; Hachmann, 1957, s. 170–173; Mozsolics, 1967, s. 121–123; Vladar, 1973, s. 341–344 и др.). Во-вторых, и это более важно, основанием для такого заключения является ныне уже многочисленная серия костяных округлых пластинчатых псалиев с шипами, обнаруженных в памятниках абашевской и андроновской общностей (Пряхин, 1976а, с. 122–125; Кузьмина, 1980, табл. I). Особенно большая серия псалиев найдена в могилах Синташты (Генинг, 1977, с. 53–73).
Прямые параллели этим псалиям в IV шахтовой гробнице Микен уже много раз обсуждались в литературе (Лесков, 1964, с. 303; Oancea, 1976, s.71–73; H"uttel, 1981, s. 40–48 и др.). Исследователи указывают на XVI и, может быть, XV в. до н. э. в качестве наиболее вероятной датировки этого вида конской упряжи. Позднее уже господствуют иные типы псалиев. Деталей подобной сбруи в сейминско-турбинских комплексах нет. Однако теснейшие связи сейминско-турбинских групп европейской зоны с абашевской общностью позволяют уверенно датировать эти памятники также в пределах XVI–XV вв. до н. э. Свидетельств более поздней хронологии, основанной на балкано-микенской линии привязок, нам не известно.
Восточная, или ананьинская, линия привязок, ярким сторонником которой выступила Н.Л. Членова (Членова, 1972, с. 135–139), приходит в резкое противоречие с западной и теми заключениями, которые следуют на основании балкано-микенских параллелей. Помещать в XI–VIII вв. до н. э. всю свиту сейминско-турбинских комплексов, как делает Н.Л. Членова — значит, опровергать чрезвычайно убедительные параллели в конской сбруе и орнаментах, обнаруженных в восточноевропейских и балкано-карпатских культурах. Столь же недостоверной является так называемая кавказская линия привязок (Сафронов, 1968, с. 90–114), поскольку хронология Северного Кавказа для культур этого времени является крайне слабо разработанной.
Предположения о более ранней дате сейминско-турбинских памятников и всего сейминского хронологического горизонта Евразийской металлургической провинции делаются вполне реальными и в свете попытки передатировки всей свиты позднебронзовых культур Северных Балкан и Карпат на основе средиземноморских южных параллелей и анализа соответствующих комплексов (Черных, 1978а, с. 254–261). Горизонт древностей поры так называемых «микенских влияний», датируемый также XVI–XV вв. до н. э. и в целом синхронный сейминско-турбинским комплексам, тесно смыкается по времени с последующим, представленным целой серией бронзовых кладов. Последний синхронен с так называемым ингуло-красномаяцким очагом Северного Причерноморья, и начало его может восходить к XV–XIV вв. до н. э.
Поскольку дата XVI в. до н. э. в основном определяется для западных памятников сейминско-турбинского типа, то правомерно возникает вопрос о вероятности более ранней датировки (например, XVII в. до н. э.) для наиболее восточных комплексов. Прямых данных для этого нет. Лишь только анализ угля на С14 из одной могилы могильника в Елунино на Алтае дал дату 1610±30 лет до н. э. (сообщение Ю.Ф. Кирюшина). Если это подтвердится серией будущих радиоуглеродных определений, то мы сможем более уверенно говорить о формировании самого феномена в пределах XVII в. до н. э.