Эпоха харафишей
Шрифт:
Ридван заметил:
— Наличие в банде таких, как ты, порождает страхи. Даже если эти страхи не затрагивают непосредственно самого Аль-Фулали, их достаточно уже для того, чтобы погубить его последователей, жаждущих в будущем занять его место, которые всегда начеку. Несомненно, их усилиям ты обязан своему расколу с кланом…
Хидр согласился с его словами:
— Он толкает тебя в тупик, и выйти откуда можно, лишь потеряв либо свою честь, либо жизнь.
Ридван напомнил ему:
— Удвой свою бдительность, ибо у него глаза повсюду — даже в расселинах в стенах…
Дийя
— Мул крепко держится на месте…
Унсийя спросила:
— Что ты намерен делать?
Однако Самаха молчал и выглядел подавленным.
Хидр ясно и решительно заявил:
— Предостерегаю тебя — подумай прежде, чем оказывать какое-либо сопротивление!
Рано утром Самаха направился в дом Сабах-экзорцистки. По дороге он чувствовал, как глаза его горят, словно раскалённые угли. Сабах поцеловала его в лоб и сказала:
— Осталось всего два дня до благословенного четверга…
Он лишь вяло улыбнулся и ответил:
— Кое-что произошло!
Она с опасением уставилась на него, и он с краткой и резкой откровенностью пояснил:
— Я всего-навсего посланник Аль-Фулали, чтобы попросить руки твоей дочери Махалабийи…
Слова его скользили в её мозгу, не производя никакого эффекта. Он повторил то, что сказал, и попросил присутствовать Махалабийю, и начал пересказывать им обеим всю историю. Обе женщины уныло слушали его. Опустилась давящая свинцом тишина. Самаха первым нарушил её и произнёс:
— Это прежде всего испытание для меня самого…
У Сабах вырвались проклятия с языка, и на том она удовлетворилась. Он сказал:
— Мы должны предпринять меры…
Сабах напомнила:
— Он нас запугивает!
— И что ты намерен делать? — спросила его Махалабийя.
Несмотря на удручающую ситуацию, её присутствие оставило резкое впечатление. Он сказал:
— Меня интересует ваше мнение.
Сабах заметила:
— Сынок, кто же станет думать о противодействии Аль-Фулали?
— Мы сдадимся?!
— Это самое разумное, другого мнения у меня нет…
Он окинул взглядом Махалабийю. Она спросила:
— А каково твоё мнение?
Он недвусмысленно ответил:
— Я не могу оставить тебя!
Сабах тревожно воскликнула:
— Это принесёт нам погибель и разрушит мой дом!
Но Махалабийя была иного мнения:
— Я с тобой…
Сердце его затрепетало, а в глазах появилось выражение удовольствия. Сабах же заявила:
— Это чистое безумие…
Махалабийя предложила:
— Давай сбежим…
Он в знак согласия кивнул головой, но тут Сабах спросила:
— А как же я?
— Это никак не затронет тебя…
— Есть ли разум у тех, кто мстит?
— Тогда беги вместе с нами!
— Я нахожу средства к существованию здесь…
— Заработать можно везде.
Махалабийя заметила:
— Мы возьмём с собой наличные.
Сабах вновь воскликнула:
— Ах, это же безумие! Вы бы подумали об этом разумно!
Но Самаха уже принялся разрабатывать свой план действий…
Он направился прямиком к Аль-Фулали в кофейню, поцеловал его в плечо и весело доложил:
— Поздравляю вас, мастер…
Тот некоторое время глядел на него, а затем ответил:
— Молодец, парень.
Он прильнул к погружённому во тьму проходу между старинной стеной и стеной дервишской обители, где он сидел. Именно здесь когда-то, несколько поколений тому назад нашли Ашура — безымянного и бесформенного, завёрнутого в свёрток младенца. Песнопения лились над его головой, но он и не сознавал их. Здесь к нему протянулась рука милосердия, спасшая его от гибели. И вот песнопения вились сейчас сквозь волны мрака:
Дар ин замане рафики ке хали аз халяласт
Сарахийе мейе наб-о сафинейе газаласт.
Махалабийя появится, окутанная тёмной дымкой, и сердце её будет светиться во мраке, пульсируя в мольбе о жизни и любви. Они коснутся друг друга на тропинке — переходе в вечность, переполненной до краёв воспламенёнными, возникающими вновь и вновь надеждами.
По правде говоря, он был взволнован. Несколько раз он откидывал свою рубаху-джильбаб и мочился. Прислушивался, мечтая о спасении и борясь со страхами и подозрениями, даже дал обет пожертвовать овец для святого семейства Пророка в случае удачи, вспомнив пример собственного дяди Хидра, несчастного изгнанника, вынужденного в своё время бежать, и вернувшегося потом именитым и знатным. Возможно, и он когда-нибудь также вернётся и вновь восстановит на троне славное имя Ан-Наджи…
Сейчас Аль-Фулали погрузился в крепкий сон, видя свою завтрашнюю свадьбу, одурманенный радостными трелями, обещаниями и улыбками. Махалабийя также в этот самый час тихонько скользит в направлении к арке, прижавшись к стене. Возможно даже, она уже пересекает площадь под звуки песнопений дервишей, движимая жаром тела, ведомая трепетом сердца. Песнопения настраиваются под стук сердца, благословляют её, рассеивая пустынную тьму.
Откуда-то из царства тьмы вырвался крик. Крик испуга и отчаяния. И вскоре он воплотился в облик заживо погребённой радости, которую принесли в жертву. С протестом в глазах он всматривался в сверкающие звёзды. Волны песен бушевали, сталкиваясь друг о друга, и в конце концов сдались под натиском сурового, ироничного молчания.
Самаха выпрыгнул из своего укрытия, словно ошпаренный. Это была Махалабийя, нкто иной. Он без всякой осторожности бросился на площадь. Оттуда до него донёсся звук шагов. Шаги эти предвещали кровавые намерения их владельцев. Каким-то непостижимым образом тайна раскрылась. Между ним и жертвой оказались десятки дубинок и кинжалов. Предпринимать что-либо было уже бессмысленно. Он остановился, отступил назад. Шаги приближались. На полпути по тропинке до него донеслись звуки со стороны кладбища. Его окружили. Это была сама смерть. Верх стены обители был защищён заострённым стеклом. Собрав все свои силы, он прыгнул, цепляясь за край стены, и распластался на ней, почувствовав как огонь распространяется по его животу, груди, конечностям. Терпеть такое было сверх человеческих возможностей…