Эпоха харафишей
Шрифт:
Махасин посвятила себя дому. Она любила своего мужа, обнаружив, что он легче в общении, чем казался, а также красивее, чем вне дома. Однажды она сказала ему:
— Если бы ты сбрил бороду, то был бы самым привлекательным мужчиной…
На что он уклончиво ответил:
— В этом секрет моего успеха…
Тут ей стала вторить ещё и тёща, которая захохотала и пошло сказала:
— Используй её, дочка, вместо метлы!
Он не мог отнестись к этому легкомысленно или забыть о её прошлом, и вне себя от злости на неё, резко ответил:
—
Старуха разгорячилась от гнева и воскликнула:
— Остерегайся этого человека, у него злое сердце.
Он бросил на неё ненавидящий взгляд, считая её ещё одним из тех злосчастий, которые преследовали его.
Даже Махасин не спаслась от ядовитых стрел старухи. Нрав у неё был дурной, она всячески задевала всех и верила в худшее. Очень часто она говорила дочери:
— Вы оба наслаждаетесь изысканнейшими блюдами, а мне кидаете отбросы…
На что Махасин отвечала:
— Ты ешь то же, что и мы.
Но старуха не отступала:
— Лгунья! Тебе не скрыть от меня запаха правды! Ты лжёшь так же, как и твой муж!
Самаха разозлился и спросил:
— Я-то тут при чём?
— Ты во главе всех бед…
— Терпение… Терпение… Пока не придёт избавление…
Тут старуха не сдержалась и закричала:
— Избавление?!.. Ты ляжешь в могилу раньше меня!
— В любом случае, у нас разные пути…
Старуха захохотала и сказала:
— Бьюсь об заклад, что ты убил своего отца в Верхнем Египте, и приехал сюда, сбежав от виселицы…
Он задрожал от еле сдерживаемого гнева и ненависти, а в мечтах готов был разбить ей голову…
Всё же он был искренне счастлив с Махасин, найдя в её объятиях убежище от извечных тревог. Она отвечала ему взаимностью и тоже была счастлива с ним. С первого же месяца совместной жизни он понял, что она не из тех женщин, что становятся хорошими и послушными жёнами: дерзкая, резкая, самоуверенная, а шутки её временами были жестокими. Она слишком уж много внимания уделяла себе самой: подолгу принимала ванную и душилась духами с гвоздикой, зато одевалась кричаще, чуть ли не вульгарно. Он считал, что это одна из её прелестей, но не мог вынести, если какой-нибудь незнакомец с любопытством разглядывал её. Из-за этого вспыхнула их первая серьёзная ссора. Однажды он сказал ей:
— Не высовывайся из окна, когда ты в таком виде…
На что она с раздражением заметила:
— Я всегда работала на улице…
— И показывала себя в таком виде, как тебя сотворил Аллах…
Она резко ответила:
— И могла проучить всякого наглеца, как ты мог заметить…
Тут вмешалась старуха:
— Я разве не говорила тебе, что у него чёрное сердце?
Он окрикнул её:
— Заткни свой грязный язык!
Старуха вопила:
— Да защитит тебя Аллах от отцеубийцы!
Он отвернулся от неё, дрожа от гнева, и сказал Махасин:
— Она поощряет в тебе распутство…
Её раздражение усилилось:
— Я не служу мишенью для порока!
— В этом я требую от тебя полного послушания!
— А я не ребёнок и не служанка!
Он не смог больше контролировать себя и закричал:
— Тогда я сам выкину тебя из окна!
Махасин взбесилась и тоже заорала:
— А я кину тебя в нужник!
Старуха только воскликнула:
— Молодец!
Самаха заорал:
— Как ты смеешь игнорировать мои приказы?!
На этом ссора прекратилась. И вскоре — уже на следующий день — всё улеглось. А вечером того же дня она обрадовала его приятным известием — что она уже на пути, готовясь стать матерью…
Его старая слепая тёща умерла странной смертью.
Она выпала из окна гостиной, что выходило на задний дворик, и размозжила голову. Может, оно и к лучшему. Бадру Ас-Саиди повезло, что он находился в это время в своей лавке. Всё прошло быстро и без задержки, и покойницу проводили в могилу. Бадр устроил пышные похороны и поминки из уважения к Махасин, как и положено человеку его положения в квартале. Всё же, несмотря на это, он испытывал затруднения из-за застарелой вражды между ним и покойницей.
Махасин горько плакала и сокрушалась, и он сказал ей:
— Не плачь, ты ведь беременна…
Она сурово попрекнула его:
— Тебе была безразлична покойная…
Он решил прибегнуть к молчанию, а она сказала:
— Ты ведь даже не скрываешь свою радость!
Он ответил с раздражением:
— Смерть требует уважения к себе.
Махасин перечислила достоинства своей матери, которые не следовало забывать: она любила её, несмотря на все поверхностные придирки, а также и её отца, которому чуть ли не поклонялась. Она была разрушена, когда он погиб в расцвете юности, но ещё большее несчастье постигло её, когда сына приговорили к пожизненной каторге. Она пристрастилась к опиуму, и образ жизни и поведение её пошатнулись; теперь её обвиняли во всех смертных грехах. Список её бед пополнился ещё и слепотой. Беды с остервенением гнались за ней: о ней позабыли все, предав забвению, а человек, в доме которого она жила, был совершенно не рад её присутствию там!
Говорили также, что в пору своей молодости она была одной из самых красивых девушек в Булаке, однако выбрала себе в мужья отца Махасин, вместо богатого мясника. Она никогда не была обычным человеком.
Пока Самаха следил за перипетиями жизни старухи, на память ему пришла собственная бабка — госпожа Санийя Ас-Самари, которая сбежала с водовозом, что годился ей по возрасту в сыновья, и с грустью задался вопросом, где она может быть сейчас, и что сделало с ней время, а также с его отцом Бикром? Сколько же стыда и скорби таило в себе прошлое!
Пришло лето с его непереносимой духотой и жарой. Ему нравился свет лета, а палящая жара не раздражала. Он смаковал нежные летние вечера, обожал пряный пажитник, бамию, арбузы и дыни, радуясь ванне, которую принимал каждое утро на рассвете.
Махасин родила мальчика. Отец был рад и горд. Ему хотелось бы назвать его Шамс Ад-Дином, но он боялся, что это имя отнимет у него безопасность, и потому согласился с выбором Махасин — мальчика назвали Румманой, в честь деда.