Эр-три

Гельт Адель

Поэтому Бо Дун то был или нет, но вчерашняя Добрая Пятница сегодня наутро закономерно отозвалась Злой Субботой: вчера я уснул, не раздеваясь, на веранде, едва сподобившись перетащить организм с ковра на кушетку. Поэтому, к обычным похмельным страданиям присоединилось всякое: я полупридушил самого себя воротом рубашки, настырный солнечный луч лез в глаза (сил отвернуться не было), в горле першило куда сильнее обычного — на веранде оказалось удивительно пыльно.

Еще этот топот… Источник его, здоровенный серый котяра с кисточками на крупных, похожих формой на мои, треугольных ушах, вышагивал по перилам веранды, обтираясь,

по дороге, о столбы.

Кошки, когда им надо, умеют вести себя очень тихо и незаметно, но этому было не надо. Каждый удар обманчиво мягкой лапы о деревянный брус ограждения вызывал очередной приступ головной боли, короткой, но сильной. При этом, адская тварь косилась на меня заинтересовано и ехидно: все коты в округе знали, а которые не знали — догадывались, что кошек я не переношу даже в обычном, трезвом и не похмельном, состоянии. Есть не ем, молва врет, но гоняю со всем усердием и даже с энтузиазмом.

Впрочем, все плохое рано или поздно заканчивается, закончилось и это. В какой-то момент мне достало сил, ловкости и глазомера на то, чтобы запустить в животное резко выдернутой из-под головы подушкой. Животное в этот момент смотрело в другую сторону, атаки не ожидало, и, получив в бок мягким метательным снарядом, с негодующим мявом свалилось куда-то вовне.

Немедленно оказалось, что голова, оставшаяся без опоры на подушку, опустилась значительно ниже, и настырный луч дневного светила больше не раздражал зрение.

Оставшись без раздражителей и категорически обессилев, я немедленно уснул.

Пара часов утреннего сна сказались на состоянии моем самым замечательным образом: похмелье меня почти отпустило. Разделся я прямо на веранде, рубашка и брюки повисли на спинке стула, пиджак странным образом исчез еще вчера вечером, и был найден, чистым и выглаженным, прямо сейчас и в стенном шкафу, а сам я, в одних плавках, отправился в Скорбный Путь: сначала на кухню, к холодильнику, потом в душ. Дальнейших планов усталый мозг строить был не готов.

Да, я хожу по дому в трусах. У нас, псоглавцев, это совершенно в порядке вещей: как и у истинных киноидов, тело каждого из нас поросло шерстью, правда, не такой густой, как у собственно собак. Достаточно прикрыть некоторые детали анатомии, и выгляжу я, даже с точки зрения посторонних, вполне прилично.

Домовой Дерринджер, как и положено, явил себя не сразу. У нас нечто вроде договоренности: если я являюсь подшофе, на следующий день он устраивает мне итальянскую забастовку, выполняя свои обязанности строго в рамках магического контракта, заключенного почти двадцать лет назад. Все прочее — дружеское участие, предупредительное сочувствие и даже то, что мы с ним иногда выпиваем дома и вместе, остается как бы за скобками.

Я иногда — примерно раз в неделю, утром в субботу — даже думаю, что с его стороны это просто способ получить нечто вроде выходного. Способ этот густо замешан на обиде: пил без него и в пабе, а он тут оставался на хозяйстве, и уныло работал вместо того, чтобы весело развлекаться. Впрочем, сам домовой такую обиду отрицает.

Домовой показался сразу после того, как мое влачащееся существование пересекло границу кухни. Выглядел он сегодня замечательно, даже импозантно: белый фрак с красной гвоздикой в петлице, белый же котелок (это такая шляпа: круглее стетсона и ниже цилиндра,

а не походная посуда) и кремового цвета лаковые штиблеты. Вид лица домовой имел цветущий и немного надменный, росту был, как обычно, невеликого: мне примерно по пояс.

– Профессор Амлетссон, сэр!
– заявил Дерринджер.
– Вчера Вы изволили налакаться, как животное, и испачкать пиджак!

Я немного наклонил голову, отчего вид со стороны принял смущенный и виноватый.

Таким моим видом обманываются, многие и часто, но к реальному самоощущению все это отношения не имеет: строение моего лица, точнее, относительное расположение глаз и морды, просто не дает мне внимательно рассматривать ничего из того, что расположено относительно низко, не наклоняя головы. Зрение у меня отличное, но морда, видите ли, совершенно непрозрачная.

Я немного наклонил голову и внимательно посмотрел на домового. Потом посмотрел еще раз, со значением. Говорить не хотелось, да могло и не получиться: внутри пасти все еще ощущалось нечто среднее между кошачьей спальней и обширной песчаной пустыней.

Третьего взгляда домашний дух дожидаться не стал.

– Ваше пиво, сэр!

Оказалось, что на обеденном столе меня уже вовсю дожидается полная миска светлого лагера. Рядом, исключительно на всякий случай, стояла бутылка того же напитка, запотевшая, но закрытая: в зависимости от силы пятничного загула, одной пинты лекарства могло и не хватить.

Я, сопровождаемый укоризненным взглядом домового, медленно и аккуратно водрузил себя на кухонный табурет. Волшебный аромат лекарственного напитка вел меня перед тем через всю кухню, а сейчас обоняние ласкали еще и пузырьки: я наклонился к самой миске, и сделал первый, самый главный, глоток.

Малая доза холодного напитка скользнула по пищеводу куда-то внутрь. Я зажмурился в предвкушении… И немедленно отпрянул от миски.

Лагер, божественный светлый лагер, такой замечательный обонятельно, на вкус оказался чудовищной дрянью: чем-то вроде лукового супа, еще и сваренного несколько дней назад, и простоявшего все это время в тепле.

– Что это, Дерринджер?
– возмущению моему не было предела. Совершенно логичным образом, я решил, что мерзкий вкус — следствие какой-то хитрой и дурацкой интриги, посредством которой домовой, видимо, пытается привить мне тягу к трезвому образу жизни.

– Ваш лагер, сэр!
– Домовой не понял сути проблемы. В то, что он просто умело притворяется, я не поверил ни на минуту: актерских талантов за бытовым духом до сей поры не водилось.

– Это не лагер. Это какая-то гнилая дрянь, это совершенно невозможно пить ни в каком состоянии!
– уточнил я.
– Пробу сними!

В стоящей на столе бутылке, несмотря на оставшуюся закрытой пробку, бесшумно понизился уровень жидкости, в правой же, картинно отставленной, руке домового сам собой появился стеклянный бокал, уже наполненный чем-то, очень похожим на лагер.

Дух принюхался. Попробовал напиток на вкус, самым кончиком языка. Сделал небольшой глоток, прислушался к ощущениям… И одним залпом осушил емкость.

– Это отличный лагер, сэр, для фабричного, конечно. Свежий, в меру холодный, в меру газированный. Количество оборотов — ровно такое, как заявляет производитель.
– Дерринджер продемонстрировал недоумение.
– Или у Вас, сэр, так сильно поменялся вкус?