Эра милосердия (худ. В. Шатунов)

Вайнер Георгий Александрович

Подпрыгнула подо мной мраморная плита, заплясало всё перед глазами. Портрет, цветы, Варя! Не может этого быть… И обрушился на меня страшный крик наших пяти неродившихся сыновей, жалобно плакал маленький найдёныш, который должен был принести мне счастье, кружилась Варя со мной в вальсе, и глаза её

полыхали передо мной, и я помнил сердцем каждую её клеточку, и добрые её мягкие губы ласкали меня, я слышал её шёпот: «Береги себя», и руки мои были полны её цветами, которые она поднесла мне в ноябре, в самую страшную ночь моей жизни, уже мёртвая. Она ведь умерла, когда ушла от меня во сне на рассвете, и сердце моё тогда рвалось от горя, и я молил её оставить мне чуточку памяти… Варя!

Обнимал меня за плечи Копырин, гудел что-то надо мной; я взглянул на него — слёзы каплями повисли на его длинных рыжих усах. Они всё знали — поэтому они боялись посмотреть мне в лицо.

Какой-то серый туман окутал меня, я ничего не понимал, и, сколько меня ни тащил Копырин, я не двигался от Вариной фотографии.

Волосы её были забраны под берет, и бешено светили её весёлые глаза.

ПАМЯТЬ О ВАРЕ СИНИЧКИНОЙ, СЛАВНОЙ ДОЧЕРИ ЛЕНИНСКОГО КОМСОМОЛА, НАВСЕГДА ОСТАНЕТСЯ В НАШИХ СЕРДЦАХ…

Я оттолкнул Копырина и выбежал на улицу. Снова пошёл крупными хлопьями снег, он таял на лице прохладными щекочущими капельками. Где-то я потерял свою кепку, но холода совсем не чувствовал. Я вообще ничего не ощущал — я весь превратился в ком ревущей полыхающей боли, одну сплошную горящую рану. Варя…

Не помню, где я бродил весь день, что происходило со мной, с кем я разговаривал, что делал. Беспамятство поглотило всё.

Когда я опомнился, то увидел, что сижу в нашем кабинете. Не знаю, был ли это ещё день или уже накатила ночь, но вокруг были ребята —

Гриша, Пасюк, Тараскин и Копырин.

— Володя, пошли ко мне, у меня переночуешь, — сказал Тараскин.

— Пошли, — согласился я, мне было всё равно.

Открылась дверь, заглянул какой-то краснощёкий майор, спросил:

— А где Жеглов?

— Вин по начальству докладае, — сказал Пасюк и махнул рукой.

Все стали собираться, а я сидел за своим кургузым столиком, который мы с Тараскиным так долго делили на двоих, и мне не давала покоя мысль, что и в беспамятстве своём я всё равно помнил о чём-то очень важном, чего никак нельзя забывать — от этого зависела вся моя жизнь, — а сейчас вот забыл. И пока все одевались, а в тарелке репродукторе сипло надрывался певец: «Счастье своё я нашёл в нашей дружбе с тобой», я всё старался вспомнить это очень важное, что беспокоило меня всё время, но мне мешало сосредоточиться то, что точно так же всё происходило, когда мы выходили с Васей Векшиным на встречу с бандитами. Только Жеглова сейчас не было.

— Пойдём, Володя, — сказал Тараскин.

И у самой двери я вспомнил. Вспомнил. Вернулся назад и сказал:

— Ребята, идите, мне хочется посидеть одному…

Когда стихли шаги в коридоре, я снял телефонную трубку. Долго грел в ладонях её чёрное эбонитовое тельце, и гудок в ней звучал просительно и гулко. Медленно повернул диск аппарата до отказа — сначала ноль, потом девятку, — коротко пискнуло в ухе, и звонкий девчачий голос ответил:

— Справочная служба…

Ещё короткий миг я молчал — и снова передо мной возникло лицо Вари — и, прикрыв глаза, потому что боль в сердце стала невыносимой, быстро сказал:

— Девушка, разыщите мне телефон родильного дома имени Грауэрмана…

Май 1975. Москва