Ералашный рейс
Шрифт:
— Спасибочко за угощение. Пойду. Некогда мне.
Таня порывисто ухватила Василису за плечо.
— Подождите уходить. Расскажите толком, что случилось с Бородкиным?
Пожилая женщина сделала скорбное лицо.
— Иному человеку такая планида выпадет: чужую жизнь спасет, сам со смертью начнет играть. Вот оно что.
И, уходя из каюты, добавила:
— Скорее всего за борт бросится.
Таня, оставшись одна, продолжала некоторое время стоять, глядя на затворенную дверь. То, что она узнала, потрясло ее. Она села на табуретку, в задумчивости уронила голову на руки. Она не ощущала качки, не слышала, как за бортом угрюмо ворчало море. Боль сдавила грудь. Неужели она будет невольной убийцей того, кто спас ей жизнь? Это было бы
Сумрак спускался на море, когда она вышла на верхнюю палубу. Ветер крепчал, усиливая качку, становился полногласнее. В белых чадрах пены катились волны, и не было им конца. Таня прошла на мостик.
— А, Татьяна Петровна! Что скажете хорошего? — обратился к ней второй штурман.
— Ничего особенного. Я пришла только спросить: чаю вам не принести?
— Нет, спасибо. Скоро сменюсь — тогда попьем.
Разговаривая со штурманом, Таня наблюдала за Бородкиным, стоявшим вместе с двумя другими матросами. Он действительно осунулся, побледнел, проводя ночи без сна, за чтением книг. Умственное напряжение изнуряло его больше всего. Вокруг углубившихся глаз появились синие оттенки, и это придавало его лицу страдальческий вид. Он отворачивался от нее, ему стыдно было смотреть в чистые и невинные глаза той, у которой добивался любви нехорошими средствами. От прошлой ночи, проведенной с развратной Василисой, что-то грязное и липкое, как паутина, осталось в душе. И это он почувствовал только теперь, в присутствии Тани, этой милой девушки, раскрывшейся для любви, как роза в утренний час. А она, находясь под впечатлением разговора с хитрой женщиной, смотрела на него с болью, с безмолвным криком в душе. Казалось, в эту же ночь, а может быть сейчас, потеряв надежду на любовь, он бросится за борт…
— Вы, Татьяна Петровна, как будто расстроены чем-то, — заметил второй штурман.
— Нет, нет, нисколько, — спохватившись, ответила она и насильно заулыбалась.
Ветер ласково трепал ее волосы, забирался за пазуху и парусил тонкую блузку.
У второго штурмана, изголодавшегося по женщине, возникали шаловливые мысли: почему он в этот момент не ветер? Все было бы дозволено.
Зажгли отличительные огни: с правого борта зеленый, с левого — красный. Вспыхнул топовый фонарь на фок-мачте, а со вторым топовым фонарем, находившимся на вершине грот-мачты, было что-то неладно — электричество не загоралось.
Второй штурман обратился к матросам:
— Кто полезет на мачту исправить фонарь?
— Есть! — с порывом ответил Бородкин.
Чем выше поднимался он по вантам, тем сильнее становился размах мачты и тем тревожнее следила за ним Таня. Ванты кончились. До топового фонаря оставалось еще несколько аршин. Пришлось добираться до него, перехватываясь руками и ногами вокруг мачты. Бородкин, налаживая фонарь, пускал в ход всю мускульную силу, чтобы не сорваться с головокружительной высоты. Когда судно кренилось, он висел над бездной. Мельком он видел буфетчицу с непокрытой головой, в белой кофточке, в темной юбке. Пусть посмотрит, как матрос может работать. Ради нее он готов залезть еще выше, на самый клотик, хотя бы при этом была самая свирепая буря. Таня не спускала с него глаз. Откинув назад голову, она держалась за поручни и не дышала, ожидая каждую секунду, что он может сорваться и вдребезги разбиться о палубу или найти смерть в волнах. Теперь он был дорог для нее, как никто из всего экипажа. А когда ветер сорвал с него кепку и с яростью понес ее в море, как черную птицу, Таня вскрикнула:
— Ай!
Фонарь наконец вспыхнул.
Бородкин благополучно спустился на палубу.
Таня сбегала к себе в каюту и, не задумываясь, написала записку: «Приходи сегодня ко мне. Буду ждать тебя с 11 до 12». На полуюте она встретила Бородкина, пришедшего посмотреть на лаг. Сунула ему записку и юркнула по трапу вниз.
В назначенный час он уже стоял около ее каюты, одергивая новый свитер и поправляя шнурковый галстук. Осмотрел черные триковые брюки, блестящие ботинки: Все было в порядке. Наконец тихо, одним только ногтем, постучал в дверь. Раздался милый голос, дрожью пробежавший по нервам:
— Войдите.
Она, как и Василису, усадила его на табуретку, а сама пересела на койку.
Оба были сильно взволнованы. Говорили не о том, о чем нужно было сказать. Согнув голову, он крутил в руках новую кепку. Она смотрела на него и думала: когда он работал на мачте, рискуя жизнью, он больше нравился ей, чем теперь. Там он казался героем, а здесь перед нею сидел самый обыкновенный человек с напомаженной головою. Что-то нехорошее было в его белесых глазах в сочетании с веснушчатым лицом и рыжими усами. В то же время было жалко его.
Таня поправила прическу и с очаровательной улыбкой обратилась к матросу:
— А ты, Максим, все худеешь. Случайно не больной?
— Нет, нисколько, — испуганно ответил он.
— А почему такой грустный ходишь?
Он ответил, как советовала Василиса:
— Жизнь надоела.
— Максим! Тебе ли говорить об этом? Что с тобой?
Голос ее прозвучал с необыкновенной теплотой.
Бородкин решил, что наступил момент сказать затаенное. Он сурово сдвинул брови, точно намеревался выйти на поединок с противником, и, взглянув в золотистые глаза женщины, промолвил официальным тоном:
— Татьяна Петровна, я желаю с вами…
На момент заученное слово вылетело из головы, но он тут же поймал его и, задыхаясь, произнес неестественно громко:
— Желаю с вами одекретиться.
Собственный голос оглушал его, напугал. Покачиваясь на табуретке вместе с палубой, он огляделся по сторонам.
В каюте никого не было, кроме Тани, рванувшейся с койки. Электрический свет показался слишком ярким. Хотелось тьмы. Он действовал бы смелее. Слух его напрягался в ожидании ответа. Прошла мучительно долгая секунда, пока он не услышал женский голос:
— Одекретиться! Для меня это слишком серьезный шаг. Но у нас много времени впереди…
Она не обещала и не отказывала. Просила только ждать. Гладила его крепкую, мозолистую руку. Он вздрагивал, распираемый приливом страсти. Сердце двигалось, как поршень в цилиндре.
А в это время за дверью повисло ухо пожилой женщины, с жадностью ловившее каждое слово.
Позднее Василиса под страшным секретом сообщила самому болтливому матросу:
— У буфетчицы Бородкин. Сварилась девчонка. Только никому об этом.
По судну поползла клевета — шипела в кубрике, на мостике, в кочегарке, в машине.
Бородкин вышел из каюты в четыре часа ночи, как раз в то время, когда ему нужно было становиться на вахту.
«Октябрь» шел все тем же ходом, какой имел накануне, точно ничего на нем не случилось.
Утро было мутное. Небо подернулось серыми облаками. Море поблекло. Навстречу слабо дул зюйд-ост.
Таня взяла в одну руку большой медный чайник, начищенный до блеска, а в другую эмалированный кофейник и, поднявшись на палубу, направилась к камбузу. Прежде всего удивило то, что матросы были в грязных платьях, а некоторые даже в лохмотьях. На ее приветствие никто ничего не ответил, точно все были глухие. Это обстоятельство еще больше поразило ее. Что за перемена произошла на судне? Она недоумевала. Кок, всегда добродушный Петрович, был в таком засаленном фартуке, точно вытирал им жирную посуду. Он не бросился к ней, как бывало, со своими услугами. Наоборот, насупившись, отвернулся от нее. Буфетчице пришлось самой наливать кипяток. Она поставила кофейник на горячую плиту и стала ждать, пока заварится кофе. А тем временем около камбуза один чумазый кочегар нарочно громко рассказывал плотнику Хилкову, держа его за рукав: