Еретик
Шрифт:
— Кифы на Соборе нет, — удовлетворенно доложил он. — Его вообще нет в Кархедоне!
Ираклий обмер; это была опасная новость. Но Пирр принял его молчание с воодушевлением.
— Так что теперь никто твоему «Экстезису» не помешает. Этот Собор — твой! Ты понимаешь?!
— Подожди… — без сил опустился на резной стул император. — Дай подумать.
Он знал, что Кифа, главная ударная сила Генуи и Венеции, мог покинуть Собор лишь по разрешению Северина. И это означало, что за морем уже знают о начале войны. И, хуже того, они к этой войне как-то готовятся.
—
— Кем? — опешил Патриарх.
Ираклий потер мгновенно взмокшее лицо.
— Жизнью, Пирр. Самой жизнью.
Симон понимал, что начало войны лишь поднимает ставки. Теперь жизнь Елены не просто висела на волоске, она почти ничего не весила. Или наоборот — решала все. Почти, как тогда, при Иоанне Крестителе.
Нет, сама идея о Матери Мира возникла еще до Иоанна, во времена Париса. Наивный мальчишка искренне полагал, что ему позволят обладать подобным сокровищем, как своим. Понятно, что ту, самую первую Елену нашли и убили — уже в Египте. Симон даже не был уверен, что она была настоящей Еленой — женщиной-Луной, способной осветить собой весь мир так же, как освещает его единое для всех ночное светило. Но владыки множества египетских эмпорий тогда крепко перепугались, и война вышла затяжная и кровавая. И понятно, что Иоанн горький опыт Париса учел.
Секретность была абсолютной; явление Елены миру должно было произойти внезапно и всесокрушающе. Но Иоанн — первый из первых и лучший из лучших — сам и сказал кому-то из сановников, что Ирод, взяв царственную Иродиаду за себя, напрасно думает стать величайшим, ибо уже появилась Та, которой даже сама Иродиада будет прислуживать, как своей госпоже.
Спустя сутки Иоанн уже сидел в темнице, а вскоре его голова была торжественно поднесена Иродиаде. И мало кто знал, что еще до того, как Иоанну — после жутких пыток — отсекли голову, перепуганной женщине поднесли куда как более ценный подарок — отделенную голову Царицы Цариц. И все пришлось начинать заново — уже другим людям.
В новом заговоре состояло достаточно много самых разных людей — все изнутри Церкви. Собственно, лишь благодаря Церкви, а точнее, благодаря древней традиции откупаться первенцем от Бога, Елену и удалось выпестовать. Каждый первенец от каждой семьи шел по духовной линии, и если дети крестьян тихо и заслуженно переходили в разряд монастырских рабов, то принцев и принцесс ждала совсем иная участь.
Большая часть высокородных монахов, по сути, была заложниками — гарантией, что царь не взбрыкнет и не надумает совать загребущие руки в церковную казну, а своих фаворитов — на патриарший престол. И напротив, царь мог быть уверен, что патриархом никогда не станет человек недостаточно родовитый и в силу этого недостаточно авторитетный. Но всю эту публику можно было использовать и по-другому.
Симон затруднился бы сказать, кому из Патриархов эта мысль пришла впервые, — скорее, всего, она жила всегда, но однажды заточенным в монастырях высочайшим заложникам
Браки освящали сами Патриархи, документы были исчерпывающие, так что любой из них мог по праву претендовать на свою часть заселенной вселенной — Палестину или Аравию, Абиссинию или Армению, Сирию или Египет. А едва их начали объединять в одно целое, грянула большая война.
Понятно, что элиту всей Ойкумены пришлось прятать — сначала от солдат врага, затем от собственных мятежников, а при Фоке — даже от Патриархов. Симон не застал этого времени; когда его допустили в этот круг, дело было сделано, и он увидел обаятельную четырнадцатилетнюю девочку, в которой сошлось все — до последней кровинки. Кошмар для любого признающего силу родства императора.
Все было продумано так тщательно и исполнено так непреклонно, что Царицу Цариц признали бы даже варвары, — для большинства из них она была бабушкой с десятью-пятнадцатью приставками «пра» в начале. Она была Матерью Мира. И она была в руках небольшой группы понимающих, чем рискуют, человек. Симон в этой группе стал вторым от начала. Не сразу, но стал.
То, что этот внезапно объявившийся огромный грек, кто-то очень важный, Амр увидел сразу — по испугу в глазах губернатора.
— Меня звать Менас, — представился грек и вольготно разлегся на подушках, — не слышал?
— Нет, — признал Амр, — но Хаким тебя, наверное, знает.
Менас усмехнулся.
— Ну… Хаким — не тот человек, чтобы я гордился своим с ним знакомством… но я пришел говорить не о Хакиме. Я пришел говорить о тебе.
Амр удивился, тут же отметил скользнувшую по щеке губернатора капельку пота и удивился еще больше. Он давно уже не видел, чтобы человек чего-нибудь так боялся.
— Скажи… Менас, а ты кто?
— Купец.
— Просто купец?
— Уважаемый купец. Очень уважаемый.
Амр оцепенел. Он уже чувствовал, как что-то там, Наверху, повернулось.
— Тогда продай нам зерно, Менас, — дрогнувшим голосом произнес он, — просто продай нам зерно. Хаким купит. Все. А я… я больше ничего не хочу. Я сразу же поверну назад…
Менас вздохнул и сдвинул брови — чуть-чуть.
— У меня сейчас нет зерна, Амр.
— А у кого есть? — глотнул Амр.
— Ни у кого нет, — покачал головой купец. — Все зерно Египта на имперских складах. Ираклий собрал у себя все.
Амр замер. Он ничего не понимал.
— А чем вы тогда торгуете? Разве бывает купец без товара?
Губернатор заерзал.
— Менас, держи язык за зубами.
— Помолчи, — отмахнулся купец. — Ты ничем не рискуешь, а у меня зерно уже горит.
— Стоп! — тут же вскинулся Амр. — Ты же сказал, у тебя нет зерна!