Еретик
Шрифт:
О том, что Елену все-таки разыскали, Мартина узнала от патриарха Пирра.
— Мне не все известно, Мартина, — честно признал патриарх, — но, похоже, ее приводили к смертному одру Ираклия.
Елена нахмурилась.
— А она действительно так родовита?
— Да, Мартина. Более родовитой женщины в Ойкумене быть не может.
— Костас о ней знает?
Пирр лишь пожал плечами.
— Трудно сказать. Скорее, нет. Если бы знал, вышел бы шум, а пока в Константинополе тихо.
Мартина задумалась.
Мартине вообще в последнее время казалось, что Ираклий прав, и власть — оружие обоюдоострое: думаешь, победил врага, а на самом деле, подрезал себе ноги. Так часто выходило в последнее время, а уж церковный раскол проходил именно так.
— Ее следует найти и убить.
— В моих монастырях ее нет, — покачал головой патриарх, — тебе хорошо бы переговорить со своими людьми во дворце.
— Благодарю тебя, — кивнула Мартина, но патриарх не уходил, — что-нибудь еще?
— Филагриус, — тихо произнес патриарх, — он попытается сделать переворот.
— Исключено, — отрезала она, — Ираклий предусмотрел в своем завещании каждую деталь.
Патриарх скорбно поджал губы.
— Ираклий не мог предусмотреть вливания такого количества денег, какое уже тратит на Костаса этот казначей. Я не могу этому помешать, я просто хочу, чтобы тебя не застали врасплох. Жди переворота.
Мартина хмыкнула. Она ждала. Слишком уж хорошо знала она своего пасынка.
Симон оказался в Константинополе только в конце назначенного Сенатом трехдневного траура. Осажденная столица не открывала ворот, а едва ему, подчиняясь наведенному приказу, пытались бросить сверху веревочную лестницу, жертву наваждения убивали те, кого Симон отсюда, снизу не видел. И когда он все-таки вошел, Ираклия уже хоронили в Церкви Святых Апостолов.
Симон затесался в толпу у храма, и достаточно быстро выяснил главное: о Елене все еще не знают. Народ говорил о завещании императора, о том, что престол поровну поделен меж двух сыновей императора от двух разных его жен — 28-летним Костасом и 15-летним Ираклонасом. Мартине, как говорили, назначена роль императрицы и матери обоих — в точном соответствии с законами.
«И в чьих руках Елена?»
Сколько он ни прислушивался к себе, а ответа не слышал, — так, словно о существовании Елены вообще никто не знал. Чтобы проверить эти свои ощущения, Симон даже пробился на ипподром, — там как раз происходило обсуждение судеб верховной власти.
— Где сыновья Ираклия?! — кричали с мраморных скамеек представители знатнейших родов. — Покажи их, Мартина!
— Ираклий доверил империю мне, — резонно возражала Мартина, — со мной и будете разговаривать. Что вы хотите спросить?
— Пусть приведут сыновей императора! — волновалось собрание.
Симон
— Хорошо, будь по-вашему, — согласилась Мартина.
Привели сыновей императора, и Симон тут же отметил, что о Елене знает и Костас. У него на Царицу Цариц были совсем иные, сугубо личные планы. Но главное, что почувствовал Симон, и Мартина, и Костас были в растерянности. Они оба опасались, что их планы в отношении Царицы Цариц неосуществимы.
«Неужели Елене удалось бежать?»
Симон сосредоточился, настроился на Елену, однако ни радости освобождения, ни даже волнения не обнаружил; Елена источала только страх и бессилие.
Когда Кифа сумел войти в Константинополь, там уже все разрешилось — да, так, что лучше не надо! Ираклий умер в жутких мучениях. Мартине оставили почетную роль регентши своего 15-летнего сына, а реальная власть была в руках Костаса. И понятно, что первым делом Кифа прибежал в представительство Папы.
— Кто сумел?! Как?! — не мог он поверить, что к осторожному Ираклию кто-то сумел столь близко подобраться.
— Наш… будем канонизировать, — засветился гордостью посол. — Язычники [79] с него кожу сняли.
79
Любопытно, что конкурирующие христианские Церкви довольно часто называют одна другую в летописях именно язычниками, а не еретиками. Отсюда порой возникает путаница.
Кифа потрясенно покачал головой. Канонизация — самое малое, что заслуживал подобный герой. Теперь Византия буквально болталась на ниточке.
— А что армяне?
Посол удовлетворенно рассмеялся.
— Отодвинули армян… крепко отодвинули. Костасу сразу показали архивные документы о смерти его матери Епифании, и он совершенно взбеленился.
— Но ведь вина Ираклия в смерти Епифании никем не доказана, — прищурился Кифа. — Неужели он такой наивный?
В том, что царственную мать Костаса отравили, не сомневался никто. Добавляло интриги и то, что Епифанию умертвили, едва она родила Ираклию сына — залог его власти над греками. Но даже в Риме не были уверены, что это дело рук императора, уж скорее, тогдашнего патриарха…
Посол торжествующе улыбнулся.
— Костасу не нужны доказательства, Костасу нужна власть. Вот увидишь, этот балбес не только с армянами разругается, но еще и с грегорийцами…
Кифа с восхищением развел руками. Собственно, оставался только этот, самый последний шаг — поссорить Костаса с родичами собственной жены.
— С нами к руке императора пойдешь? — поинтересовался посол.
— Обязательно, — кивнул Кифа.
Он обязан был увидеть нового хозяина Ойкумены лично.