Еретик
Шрифт:
– Во-первых, – дрожа всем телом, заговорил Иван, ни одно слово в манускрипте Сарпи не изменено, поэтому, господин посол, вам не следовало бы называть нас фальсификаторами; во-вторых, учитель повсюду открыто выступал с проповедью своего учения, даже слишком смело, как вы однажды заметили в Венеции; и в-третьих, еще из Лондона к папе Григорию Пятнадцатому мы обратились с просьбой разрешить нам сбросить монашеские одежды, учитывая наши взгляды. А вообще, ваша милость, мы нигде не преступили обеты целомудрия, бедности и послушания!
Матей ожидал еще большей вспышки гнева и, возможно, даже пинка в зад. Однако, к его удивлению, Контарини вдруг стих. Раскрыв золотую табакерку, он принялся
– Вот что я хочу вам сказать: папа Павел Пятый, да почиет он в бозе, здорово помучил меня из-за вас. Вы только посмотрите, отступники контрабандой проносят памфлеты через венецианскую границу, кричал он на меня, они создали в Венеции общество для распространения проклятых рукописей. Мне пришлось несколько раз торжественно заявить ему, что Республика конфискует все прокламации Доминиса, которые наверняка кто-то из вас доставил из Гейдельберга легкомысленному Бартолу, конфиденту архиепископа. Разве это, монахи, не контрабанда?
– Если б Республика дозволила свободное распространение…
– …папа Павел Пятый отправил бы меня из Рима с новым интердиктом, причем в тот самый момент, когда нам угрожали австрийские и испанские Габсбурги, одни – из ускокского Сеня, другие – из Милана. Сам Сарни, друг-приятель вашего архиепископа, рекомендовал Сенату запретить гейдельбергский памфлет.
– Друг-приятель? – в голосе разъяренного Ивана звучала смертельная ненависть. – Друг-приятель, который тут же позволил уничтожить наше собрание славянских книг, древние мисалы, хроники, уникальные рукописи, чтоб и памяти не осталось о нашем языке! Грабители кромсающие историю!
Но, к их изумлению, венецианец разразился хохотом. Все-таки он прижал к стене этого монаха, которому не оставалось иного выхода, как разозлиться. Матею даже показалось, будто сеньору Пьетро доставляло особенное удовольствие рассказывать о гневе папы, которого венецианцы ненавидели со времен интердикта; вероятно, поэтому посол вдруг решил проявить великодушие.
– Я не могу помочь ни вашему учителю, ни вам, – серьезно произнес Контарини. – Прямое вмешательство Венеции в процесс имело бы нежелательные политические последствия. Лучше, чтобы дознание ограничилось чисто теологическими проблемами, где Доминис – непревзойденный мастер и где никто не сможет вывести его на скользкий лед. Впрочем, предупреждаю вас, инквизитор кардинал Скалья пользуется репутацией доброго и праведного христианина, занимающего независимую позицию по отношению ко всем группам в курии. Папа Урбан Восьмой, правда» уступил давлению партии Габсбургов и иезуитов, арестовав сплитского архиепископа, но его намерения в конечном счете могут оказаться совсем иными. Словом, как я сказал, все в руках кардинала Скальи, и – засим желаю счастья!
С этими словами Контарини трижды дернул за сонетку, и его паж мгновенно отворил двери, любезным жестом приглашая монахов к выходу. Аудиенция была короткой, но, возможно, именно эта последняя минута оказалась самой важной во всем разговоре.
Секретарь кардинала Скальи назначил им прием. Монсеньор только что переселился из предместья Рима в один из конфискованных дворцов, который папа Урбан VIII предоставил своему инквизитору и который находился неподалеку от виллы Боргезе, изъятой у богатых Ченчи, каковых блаженнопочивший предшественник нынешнего понтифика приказал умертвить в Замке святого Ангела самым примитивным способом – дубинами и удушением. – Ограбление и убийство, – бормотал Иван, разглядывая металлические решетки дворца, – откровенный разбой,
Пусть выскажется, не препятствовал ему более осторожный спутник, будет спокойнее перед кардиналом.
Мысли Матея после бессонной ночи затягивала туманная пелена. И всякий раз возникало одно и то же жуткое видение: медленно выступает, приближаясь к нему, длинная процессия монахов-доминиканцев, впереди пешие – в черных плащах поверх белых ряс, с высоко поднятыми распятиями в руках, затем с достоинством следуют члены святой инквизиции верхом на торжественно убранных лошадях, а он сам, Матей, недвижимо лежит в покоях Доминиса и не может шевельнуть даже пальцем. Да, легкомысленно было оставаться в заклейменном несчастьем доме, и доброжелатели в один голос предостерегали их, однако неподатливый его товарищ и слушать не хотел о переселении.
Дворец, в котором с недавних пор обитал кардинал и который они теперь искали, стоял на опушке обширной пиниевой рощи, тянувшейся от древних стен вдоль бере Тибра, по мягким склонам римских холмов, мимо прелестных долин и ручьев. Летний зной не успел еще осушить земной влаги, и светлая зелень разнообразных оттенков и красок – от травы цвета смарагда до густой темной хвои – ласкала глаз, освежая грудь изнемогающего юноши своим дыханием.
– Вопиет к самому небу, – повторял он слова Ивана, – повсюду распущенность!
Он – аскет, следующий по стопам своего апостола, – везде видел разбой; и теперь здесь в Риме они, все трое, осуждены на погибель, вместо того чтобы наслаждаться жизнью в каком-нибудь из. этих дворцов, также взятом у кого-то другого, но они бессильны остановить извечные грабежи и убийства, а ведь всегда важно быть на стороне тех, в чьих руках право вершить суд. Вид кардинальского дворца не придал мужества посетителям. За металлическими решетками двойного ряда окон таилась аристократическая подозрительность. Фасад был выложен угрюмым камнем, окаймленным по кромке бордюром из плиток различной длины. Обширный и глубокий сводчатый подъезд, словно обрубленный каменными балками, был открыт, и в глубине его виднелся небольшой внутренний дворик. Оробев, монахи остановились поодаль, и в это мгновение мимо них прогромыхала карета, старая, разболтанная колымага, вряд ли подходящая для кардинала; такими экипажами, громоздкими и вместительными, обычно пользовались офицеры папской стражи.
– Секретарь нам устроил ловушку, – испуганно шепнул Матей побледневшему другу. – Глупо самим совать голову в петлю.
– Надо идти, – превозмогая себя, произнес Иван, – надо, надо…
– До каких пор надо? Это конец. Мы служили ему, неосмотрительному и неосторожному, достаточно долго, служили где и как могли, не щадя сил. Пора подумать о себе.
– И покинуть учителя?
Иван был безжалостен к колеблющемуся товарищу, усматривая предательство в его раздумьях. Брань и стремительная контратака – таков был единственный способ, с помощью которого он подавлял собственные нерешительность и тоску, не позволяя ни себе, ни другим ни малейшей слабости. И теперь, не имея сил опровергнуть доводы разума, он нарочито подчеркивал свою непреклонность:
– Я пойду один, если тебе боязно, купец!
И он направился к каменному подъезду, где скрылась зловещая карета, не оглядываясь более на своего спутника. Высоко подняв голову, в длинной рясе, опоясанной веревкой, он напоминал мученика, входившего некогда во дворец Понтия Пилата. Бели б он продолжал браниться и оскорблять, Матей отплатил бы ему той же монетой… Этот полный самоотрешения и обреченности поступок Ивана настолько глубоко поразил юношу, что и он последовал в пасть льва за безжалостным своим вожатым вопреки резонам и опасениям.