Еретик
Шрифт:
– Позавчера, – сказал он, – в Саморе схватили Кристобаля де Падилью. На него донес Инквизиции Педро Сотело со своей женой Антонией де Мело. Он заточен в секретной камере Инквизиции, и, вероятно, пока Падилью не подвергнут допросу, других арестов не будет. Однако же я считаю своим долгом сообщить об этом вашим милостям, чтобы вы приняли надлежащие меры, уничтожили компрометирующие документы и, если полагаете, что ваша жизнь в опасности, поскорее бежали. Да будет нашим вожатым наш Господь!
Поднялась суматоха. Каждый хотел первым покинуть дом Доктора, и Хуану Санчесу пришлось приложить немало усилий, чтобы участники собрания выходили спокойно, по два, с интервалами в одну минуту, как поступали они, когда входили в дом. Слышались торопливые шаги тех, кто, спеша, забыл о привычной осторожности. Можно было подумать, что, удаляясь от этого дома собраний, они надеялись оказаться дальше от опасности ареста. Сиприано видел, как вышла Ана Энрикес, и обратился к Доктору и дону Карлосу, которые, находясь на помосте, считали своим долгом поддерживать порядок среди уходящих. Дон Агустин был бледен, его белые тонкие пальцы нервно барабанили по столу. Он явно потерял самообладание. Такие внезапные перемены в состоянии духа – оправданные или неоправданные – бывали у Доктора часто. Он пытался говорить с Сиприано Сальседо, но путался в словах и никак не мог высказаться связно. Пришлось дону Карлосу де Сесо дать необходимые инструкции:
– Вашей милости следует немедленно бежать, – сказал он. – Император из Юсте потребовал от инквизитора Вальдеса приступить к «быстрой и грозной каре». Бегите же. Вы были видным членом секты с самого вашего вступления, а недавняя поездка в Германию и встреча с Меланхтоном делают вас в этот час особенно уязвимым. Уезжайте подальше. Дорога в Памплону вам знакома. Вы также бывали в Сильвети у Пабло Эчаррена. Возьмите себя
Доктор пожал руку Сиприано со слезами на глазах. Сиприано, напротив, чувствовал в душе решительность, твердость, готовность к любым испытаниям. Придя домой, он заперся в кабинете и открыл большой книжный шкаф. Казалось невероятным, что меньше чем за три года он сумел накопить такое количество всяческих бумаг: записки, извещения, конспекты, советы, короткие письма, объявления о собраниях, обильная переписка с Доктором, с Педро Касальей, Карлосом де Сесо, Доминго де Рохасом, Беатрис Касальей и Аной Энрикес. Папки, полные проектов. Брошюры и книжечки, привезенные из Франции и Германии. Карты и описания маршрутов. Адреса людей и религиозных центров за границей, и книги, множество книг, среди них семнадцать экземпляров «Благодеяния Христа», сохраненные им остатки издания Агустина Бесерриля. Он заложил дрова в камин и поджег их. Первыми в огонь полетели отдельные листки – они, покорчившись секунду-другую в пламени, быстро сгорали; затем пошли брошюры из более плотной бумаги и, наконец, папки и книги, одна за другой – действовал он спокойно, терпеливо. У некоторых был твердый переплет из кожи или ткани, да еще с наугольниками для прочности, – эти сгорали медленнее. По мере того, как исчезали кучи бумаг и ряды книг с полок, Сиприано чувствовал, что душа его избавляется от некой тяжести, как бывало после исповеди. В четыре часа утра он лег. Он не только сжег все, что могло скомпрометировать его и их кружок, но даже выгреб золу из камина. В восемь утра он встал, съел легкий завтрак и приказал Висенте побыстрей оседлать Красавчика. Через час, уже в дорожном платье и с небольшой поклажей, он готов был ехать, как вдруг Констанса сообщила, что к нему пришла Ана Энрикес. Сиприано подумал, что она единственный человек, которого он хотел бы видеть в эти минуты. Ана только что приехала из Ла-Конфлуэнсии и явилась просить прощения за нерадивость своего слуги, за его нежелание принять меры предосторожности, о которых ему настоятельно напоминали. Другой ее слуга, недавно вернувшийся из Торо, не верил, что неминуема большая облава. По мнению служителей Инквизиции, Кристобаль де Падилья со своими сообщниками, встречами и посещениями тюрьмы «спугнул дичь». Надо торопиться, сказала донья Ана, взяв его за руки и сев рядом с ним на софе в гостиной. Сиприано был тронут ее заботой о нем, стараниями спасти его. Маркиз, ее отец, умолял его ехать во Францию. Сам маркиз не считал себя скомпрометированным, надеялся, что положение маркизы при дворе послужит ему защитой. Но Сиприано надо бежать, – настаивала донья Ана. Она передала ему записку с адресом в Монпелье. «Мадам Барбуз будет за вами ухаживать, как за мною», – сказала она. Ее пальцы нервно сжимали его небольшую волосатую руку. «Барбуз, не забудьте». Однако Сиприано терзала тревога. А как она? Что будет с ней, с Аной, в столь трудные времена? Ана Энрикес улыбнулась своими пухлыми губками, и на щеках у нее обозначились две ямочки. «В таких ситуациях мы, женщины, можем защитить себя лучше, чем мужчины, – сказала она. – Мужчина, даже в сутане, питает сочувствие к женщине, а трибуналы, состоящие из нескольких мужчин – тем паче, там они один на другого влияют. Можно ли представить, чтобы Инквизиция вынесла суровый приговор монахиням из Вифлеемского монастыря?» Они смотрели в глаза друг другу, говорили, перебивая один другого, их лица почти соприкасались. «Ваша милость несомненно в опасности, – говорила она. – В последнее время вы взяли на себя все ответственные дела кружка, поехали в Германию от имени всех. Как оправдать такую деятельность? Филипп II будет не менее беспощаден, чем Карл V. Вальдес попросил у папы дополнительные полномочия, и Павел IV, не колеблясь, дал их. Готовится грандиозный разгром, верьте мне». Сиприано чувствовал, что дает себя частично убедить в том, в чем уже и так был убежден. Но ему была приятна настойчивость Аны, ее беспокойство за его участь, ее желание устроить его в безопасном месте. Неужели он для нее что-то значит? Когда девушка встала, она взяла его за руки и потянула вверх, заставляя подняться с софы. Сиприано признался, что готов ехать. Услышав это, Ана внезапно, не говоря ни слова, наклонилась к нему и нежно поцеловала в щеку. «Бегите, – прошептала она. – Не теряйте ни минуты, и да хранит вас Господь».
По пути в Бургос, пришпоривая Красавчика, Сиприано думал о ней. Он будет мчаться, сколько сможет, пока выдержит конь, и, если понадобится, сменит его. Он может это делать тайком на почтовых станциях, оставляя в вознаграждение несколько монет, если при замене лошадей возьмет лучшую. Он намеревался днем отдыхать, а ехать ночью. Никто теперь не может сказать, проговорился ли Падилья или хранит молчание, однако нет сомнений, что Инквизиция в любой момент может расставить патрули на дорогах. Он поднес руку к левой щеке. Нежное прикосновение губ Аны Энрикес еще ощущалось там, еще слышался их легкий аромат. Возможно ли, что эта прелестная девушка заинтересовалась им? Он вспомнил свой обет, произнесенный несколько месяцев назад, свое добровольное решение раздать имущество и хранить целомудрие. Об этом он однажды, по возвращении из Германии, сказал Доктору в кабинете доньи Леонор. «Не торопитесь, ваша милость еще находится под впечатлением кончины супруги, вы еще чувствуете себя ответственным за нее». Сиприано спросил у него, может ли это чувство вины когда-нибудь исчезнуть, и Доктор ответил с уверенностью, что так обязательно будет со временем, и тогда перед ним встанет жестокая дилемма – либо остаться верным своему слову, либо полюбить какую-нибудь женщину. Сальседо объяснил, что его решение было добровольным и обдуманным, что оно было принято еще до смерти жены, и что более половины имущества уже ему не принадлежит, и что Господь наш милостиво принял его жертву. Тут же он поспешно прибавил – он, мол, знает, что добрые дела не обязательны для спасения, и своим поступком искал не спасения, а некий способ возместить Тео свое равнодушие к ней. Доктор невозмутимо слушал, склонив голову набок, словно ему тяжело было держать ее прямо. Они немного поговорили, и Сиприано чистосердечно признался, что Господь, видимо, снизошел к нему, обрадованный его самоотверженностью. Доктор улыбался. «Химерические мечты – признак слабости ума, – наставительно сказал он. – Время чудес миновало». Сиприано уже в который раз восхищался словами Доктора, человека с ясным, широким умом, сумевшего преодолеть скорбь после смерти матери. Возвратясь из Германии, он нашел Доктора изменившимся, теперь это был совершенно другой человек, сознающий свое умственное превосходство и свое верховное место в их кружке. Его слабодушие, отчасти женственное, проявившееся несколько месяцев назад, казалось, исчезло навсегда. Сиприано Сальседо вселил в него бодрость. Сиприано не солгал насчет деталей своего путешествия, однако некоторые моменты преувеличил, приукрасил. Он сказал, что Меланхтон знает о Докторе, – испанцы-эмигранты рассказывали о нем и о лютеранской группе, которую он возглавляет в Вальядолиде. Эти вести подняли дух Доктора, вселили уверенность. Сиприано не замечал, что в этом настроении Доктора была доля тщеславия. В действительности перемена совершилась еще до отъезда Сиприано за границу. Доктору казалось, будто что-то на него давит, мешает дышать, и внезапно, когда он принял решение о поездке Сиприано, кто-то как бы снял этот гнет. В месяцы отсутствия Сальседо он непрестанно думал о нем. И два длинных послания, присланных из Германии, невероятно его воодушевили, о чем он не преминул сообщить, когда Сиприано вернулся. Они побудили Доктора забыть о тревогах, пережитых после смерти матери, он окреп, вернулся к прежней деятельности в их секте, к прежним проповедям и собраниям. Слушая его, Сиприано оживал. Они опять идут по верной дороге. Доктор интересовался, как живет Сиприано, удивлялся его бескорыстию, щедрости. Они много беседовали в последние месяцы, и Сиприано открыл для себя в Касалье нового человека, пусть скромного в потребностях и праведного, но с налетом самомнения в своих помыслах. Доктор весьма гордился собою и своим положением. Будь его деятельность тайной, он, возможно, держался бы по-иному. Сиприано не то, чтобы подозревал Доктора в двуличии, нет, он не думал, что Доктор сознательно ищет славы, но также видел, что он неравнодушен к похвалам и восхищению его делами.
Сиприано свернул с дороги в Кинтана-дель-Пуэнте. По левую руку, вдалеке, в складках холма, начинались заросли, а в долинах простиралось море полей с еще молодыми колосьями, мягко колышущимися от ветра. Кое-где светлели полосы ячменя, и у подножья холма, где еще не рос кустарник, Сиприано увидел небольшой луг со свежей нежно-зеленой травой. Там вода изобильно струилась из родника и растекалась по лугу. Он подъехал к роднику, дал Красавчику вволю напиться. Вода смывала белую пену с губ коня, хребет его перестал дрожать. Напоив коня, Сиприано направил его в глубь зарослей. Крольчата весенних выводков в испуге разбегались во все стороны и исчезали в норах. Доехав до середины склона, Сиприано спешился, снял с Красавчика седло и дал ему свободно попастись на прогалине. Висенте хорошо школил его лошадей, и у Огонька, а теперь у Красавчика были повадки скорее собачьи, чем лошадиные. Даже отдаляясь, они никогда не теряли из виду своего хозяина и сразу мчались к нему, заслышав его свист. Таким образом и коням было привольно, и их хозяину спокойно. Сиприано достал из тючка большую ковригу, мясо и кувшин вина. С места, где он находился, он видел внизу большую орошаемую долину, в которой, вплоть до высившихся напротив серых холмов, волнами ходила пшеница, видел речку Арлансон [107] , текущую к селению Кинтана, и параллельную речке дорогу. Погода стояла хорошая. Сиприано отыскал местечко в ажурной тени падуба, улегся на землю и через несколько минут уснул.
107
Арлансон –приток реки Арлансы, протекающей через Бургос.
Когда он проснулся, солнце уже зашло, и первое, что он увидел, была голова Красавчика – конь, явно встревоженный, стоял в двух шагах и смотрел на него. Видя, что хозяин поднимается, он весело заржал и послушно дал себя оседлать. На дорогу в Бургос Сиприано выехал в сумерках, там он дал коню шпоры и помчался вперед. Он не заметил, как стемнело; дорога слегка светилась во мраке. Глаза Сиприано постепенно привыкли к темноте, он смело гнал коня. Услышав галоп Красавчика, порой сторонился встречный погонщик со своим мулом, но по большей части дорога была пустынна. Как бесплотный призрак, Сиприано пронесся по городу Бургосу и свернул на дорогу в Логроньо, более узкую, с красноватой почвой. Внимание его было поглощено ездой, он думал о том, какие могут возникнуть препятствия, и лишь время от времени вспоминал о Кристобале де Падилья – начался ли допрос, выдал ли он их. С каждой уходящей минутой он чувствовал себя все более уверенно, все дальше от агентов Инквизиции. Перед Санто-Доминго-де-ла-Кальсада Сиприано решил сменить коня. Пена на губах Красавчика белела в темноте, и все чаще Сиприано ощущал приступы дрожи в его крупе. Конь явно изнемог. Сиприано намеревался проехать на нем двадцать четыре лиги, а одолел больше двадцати семи. В Санто-Доминго он въехал мелкой рысью. На обочине дороги увидел почтовую станцию и остановился перед ней. В одном окне домика светился огонек, и Сиприано испугался, что в такой час там кто-то бодрствует. Он спешился, обошел станционный домик кругом. На задах была конюшня, и в переднем патио стояли две лошади. Сиприано огибал дом, прижимаясь спиной к стене, чтобы его не заметили, если кто-нибудь выглянет. Почти наощупь он выбрал себе коня, повел его во двор и там осмотрел более тщательно. Это была большеголовая лошаденка, но на вид крепкая и отдохнувшая. Сиприано сменил седло и запер Красавчика в конюшне, повесив ему на шею кошелек с двумя дукатами и записку: «Плачу не за коня, а за любезность». Вдруг послышался какой-то шум, и он прижался к стене. У страха глаза велики, в доме все спали. Ласково похлопав новую лошадку по холке, Сиприано вскочил в седло. В полутьме она казалась игреневой масти с темной головой и длинной гривой. Шпор слушалась неохотно, но все же пошла по направлению к Логроньо ровным галопом. До рассвета Сиприано проделал еще восемь лиг, но не так быстро, как на Красавчике, а размеренным галопом, какого держался Лентяй, совершенно равнодушный к его шпорам. Солнце уже взошло, когда Сиприано среди виноградников с молодой листвой свернул на тропу направо к прибрежному лесочку у речки Ирегуа. Там спешился, спутал коню передние ноги, подкрепился и прилег под теплыми лучами утреннего солнца. Проснулся после полудня, снова поел и поглядел на Лентяя, который лежал в нескольких метрах от него, пощипывая траву вокруг себя. Теперь Сиприано осознал, какая дрянная досталась ему кляча. Только раз в жизни он видел еще более жалкую, чем эта – Упрямца, коняку его жены Тео. Чтобы снова выехать на дорогу, он дождался сумерек. На почтовой станции в Эль-Альдеа, между Логроньо и Памплоной, Сиприано сменил коня. На этот раз он положил в кошелечек пять дукатов и попросил извинения за тайный обмен. Новый конь был знатный скакун, и его резвость проявлялась главным образом в галопе. Конечно, то был не Красавчик, но и не Лентяй – на сей раз Сиприано повезло. Он мчался всю ночь, и на рассвете оказался в дубовой роще в нескольких лигах от Памплоны. Конец поездки был близок, и Сиприано подумал, что на следующий день придется ждать сумерек, чтобы въехать в Сильвети и повидаться с Эчарреном.
И тут у него возникла мысль о братьях в Вальядолиде, причем он остро почувствовал, что Падилья при допросе проговорился. У Сиприано уже было несколько случаев, когда он убеждался в передаче мыслей на расстоянии. Облава началась, сказал он себе. Он попытался сообразить, кто намеревался бежать, и сразу же подумал о доне Карлосе де Сесо. Дон Карлос, возможно, уже во Франции, но кто же еще? Священник Алонсо Перес вряд ли, также и братья Касалья. Дон Агустин слишком самоотвержен, а Педро Касалья, по его мнению, был неспособен к подобным рискованным авантюрам. Кто же тогда? Он не знал об аресте обоих Рохасов – фрая Доминго и его племянника Луиса – и не принимал в расчет ювелира Хуана Гарсиа, чересчур трусливого человека. Быть может, Педро Сармьенто? Бакалавр Эрресуэло? И снова возник в памяти образ Аны Энрикес. Она ведь могла бежать с ним. Быть может, в этот миг альгвасил Инквизиции пришел за ней на виллу Ла-Конфлуэнсия. Ана была не такая женщина, чтобы помещать ее в секретную тюрьму на улице Педро Барруэко, в это ветхое мрачное логово, наводившее ужас одним своим видом. В любом случае тайная эта тюрьма никак не способна вместить предполагаемых шестьдесят еретиков Вальядолида. Закон требовал изолировать преступников, но в тюрьме на улице Педро Барруэко не было шестидесяти одиночных камер. К какому решению придет Святая Инквизиция? Уже довольно давно было начато сооружение нового здания Инквизиции напротив церкви Сан Педро, но как ни старались ускорить работы, раньше, чем через год, их не закончат. Возможно, арестованных поместят по двое или группами, объединяя не слишком близко связанных людей. Верховным кругам Инквизиции, как ни велика их власть, на сей раз не удастся достигнуть полной изоляции узников. Воспоминание об Ане Энрикес побудило его погладить свою левую щеку. После трех дней езды он оброс щетиной, но ему чудилось, что он еще чувствует тепло ее губ. Что она хотела сказать этим поцелуем в щеку? Может быть, что будет его ждать? Хотела выказать свою радость, что он решил бежать? Или это просто знак сестринского сочувствия? Сон не шел к нему, как в прежние дни, однако он закрыл глаза и попробовал примириться с Господом. Он много думал об Ане Энрикес, восхищался ее красотой и отвагой, но его решение сохранить целомудрие брало верх над этой слабостью. Он был один, кругом в полях царила тишина, лишь где-то вдалеке каркали вороны. Почему в этой тишине не снисходит к нему Господь? Возможно, свет слишком ярок? Или Он предпочитает являться в храмах? Возможно, Доктор прав, утверждая, что химерические мечты это признак слабого ума. Неужто у него бывают галлюцинации?
Когда он проснулся, солнце заходило. Сиприано оседлал коня и уже в темноте нашел дорогу. Он не спешил, на следующий день сделал остановку в Ларрасоанье, там в последний раз пообедал и отдохнул. Он выжидал, пока наступит полная темнота, чтобы тогда въехать в Сильвети.
Селение выглядело пустынным, однако дверь дома Эчаррена была открыта. Дверь черного хода также была распахнута настежь. Его несколько удивило скопление мулов в патио, но он ничего не заподозрил. Ему казалось, что он вне опасности. Альгвасилы Инквизиции никак не могли узнать, что один из тех, кого они ищут, находится в этот час в Сильвети. Он привязал коня у входа и вошел наощупь. Жена Эчаррена, со свечой в руке, молча проводила его в уже знакомую ему гостиную. Он услышал гул голосов, шепот в соседней комнате, и внезапно в гостиную вошел человек со знаком ордена Святого Доминика на груди, за ним следовали два аркебузира. Сиприано в замешательстве попятился.
– Именем Инквизиции, сдавайтесь, – сказал альгвасил.
Сиприано не сопротивлялся. Он подчинился приказу сесть, аркебузиры встали позади него. Затем вошел Пабло Эчаррена с растрепанными волосами, с ним секретарь, который уселся рядом с альгвасилом и разложил на столе листы чистой бумаги. Альгвасил посмотрел на стоящего перед ним Эчаррена.
– Это тот человек? – спросил он у Эчаррена.
– Да, это он, сеньор.
Сидевший по другую сторону стола альгвасил разглядывал небольшую, но правильно очерченную голову и маленькие волосатые руки Сиприано.
– Вы его хорошо запомнили, – сказал он как бы про себя, с легкой усмешкой.
У альгвасила были прямые сальные волосы, и он слегка косил. Начался быстрый допрос. Сиприано приехал из Вальядолида, не так ли? Сиприано подтвердил это. Несколько месяцев назад, в апреле 1557 года, он проникво Францию через Пиренеи в сопровождении Педро Эчаррена. Это так? Альгвасил стал еще сильней косить от удовольствия, когда Сиприано признал, что так, но явно огорчился, услышав, что тот еще несколько раз ездил за границу по поводу своих торговых дел. Торговых дел? Каких таких дел? Альгвасил не знал о роде его занятий; секретарь, сидевший рядом, все записывал. Можно ли узнать, какие это дела? На этот вопрос Сиприано, к своей досаде, должен был назвать овчинные куртки и подбитые мехом кафтаны. Альгвасил о куртках, конечно, слышал, все знают о великой революции в одежде, «куртке Сиприано», не правда ли?