Еретик

Делибес Мигель

Сиприано, шедший в первом ряду, найдя наиболее удобный поворот головы, смотрел на все это великолепие без злобы, с улыбкой на устах, как ребенок смотрит на военный парад. Наконец, шествие осужденных снова тронулось с места и вышло на площадь в проход между двумя деревянными высокими заборами. Теснившаяся на площади толпа взорвалась исступленными воплями. Удрученные, двигавшиеся с трудом, еле волочившие ноги, осужденные представляли жалкое и смехотворное зрелище – их санбенито сбились набок, колпаки согнулись и грозились вот-вот свалиться. Сиприано, как сумел, обвел взглядом площадь и убедился, что рассказы Дато передавали далеко не все ее изменения.

Половина площади превратилась в огромный помост со ступенями и ложами, примыкавший к монастырю Святого Франциска и обращенный к зданию Консистории, украшенному знаменами, драпри и парчовыми полотнищами с золотым и серебряным шитьем. Другая половина

площади и выходящие на нее улицы были забиты возбужденной, шумной толпой, которая сопровождала свистом «парад» осужденных перед королем. Напротив лож, в нижней части амфитеатра, возвышались три кафедры – одна для чтецов, которые будут оглашать приговоры, вторая для тех, чьи приговоры зачитывались, третья – для архиепископа Мельчора Кано, который должен был произнести проповедь и завершить аутодафе. Чуть пониже помоста с кафедрами, на небольшом возвышении с четырьмя скамьями, расположенными лесенкой, рассаживались осужденные в том же порядке, в каком шли в процессии, так что дон Карлос де Сесо остался справа от Сиприано, а ювелир Хуан Гарсиа – слева. Удрученный, объятый страхом и тревогой Сиприано Сальседо ждал появления помилованных, не сводя глаз с лестницы, по которой поднимались на помост, пока не увидел там донью Ану Энрикес, которую вел под руку герцог де Гандиа. В простой коричневой юбке она двигалась с таким же естественным изяществом, как в садах Ла-Конфлуэнсии. Тюрьма как будто не оставила на ней отпечатка – возможно, она слегка осунулась, стала еще заметней стройность фигуры, но лицо сохранило прежнюю свежесть и красоту. Она горделиво поднималась по ступеням и, проходя мимо первой скамьи с осужденными, всматривалась в каждого с тревогой, и вот глаза ее на миг задержались на глазах Сиприано. Она как будто усомнилась, оглядела остальных сидевших на скамье и снова вернулась взглядом к нему – он сидел неподвижно, запрокинув свою небольшую голову, полуприкрыв почти слепые глаза. Затем она пошла дальше, поднялась до четвертой ступени трибуны, оставив Сиприано в сомнении, узнала ли она его.

Яркий слепящий свет, постепенно заливавший площадь, причинял его глазам острую боль. Посмотрев на Ану Энрикес, он надолго закрыл их, чтобы унять саднящую резь. До его слуха доносился гул разговоров, пока епископ Паленсии Мельчор Кано в своей проповеди рассыпал красивые фразы о лжепророках и о единстве Церкви. И когда Сиприано снова открыл глаза, его опять поразили размеры толпы, бесчисленное скопище народа, столь плотное и возбужденное, что даже две роскошные кареты со знатными вельможами оказались прижатыми к изгороди.

Во время проповеди публика хранила молчание; казалось, что слегка хриплый, усталый голос оратора не мог донестись до всех, но, немного спустя, когда один из чтецов принял клятву у короля, у аристократов и у народа, и все они обещали защищать Святую Инквизицию и ее служителей даже ценою жизни, громоподобный хор голосов грянул заключительное «Аминь!» Затем возобновилась тишина, чтец представил первого осужденного, доктора Касалью, который, поддерживаемый служителями, с великим трудом поднялся на кафедру. Его угнетенный вид, бледность лица, впалые щеки, чрезвычайная худоба как будто расположили зрителей в его пользу. Сиприано смотрел на него как на кого-то чужого, незнакомого. Когда чтец перечислил его преступления и громко объявил приговор – удушение гарротой и сожжение, Доктор разрыдался, повернулся к ложе короля, как бы желая заговорить, но был мгновенно окружен стражей и альгвасилами, которые не дали ему это сделать. Затем начали читать по очереди приговоры два чтеца, Ортега и Вергара, меж тем как осужденные самостоятельно или же с помощью служителей Инквизиции уже без всякого порядка поднимались на кафедру, чтобы выслушать свой приговор. Этот ритуал, по сути жуткий и жестокий, переходил в скучное действо, изредка прерываемое шиканьем или одобрительными возгласами, которыми народ прощался с осужденным на смерть, когда он восходил на помост.

Беатрис Касалья:конфискация имущества, удушение гарротой и сожжение на костре.

Хуан Касалья:конфискация имущества, пожизненное заточение и ношение санбенито с предписанием причащаться во все три главных праздника в году.

Констанса Касалья:конфискация имущества, пожизненное заточение и ношение санбенито.

Алонсо Перес:лишение сана, удушение гарротой и сожжение на костре.

Франсиско Касалья:лишение сана, удушение гарротой и сожжение на костре.

Хуан Санчес:сожжение на костре.

Кристобаль де Падилья:конфискация имущества, удушение гарротой и сожжение на костре.

Исабель де Падилья:пожизненное заточение и конфискация имущества.

Педро Касалья:лишение сана, конфискация имущества, удушение гарротой и сожжение на костре.

Ана Энрикес…

Но прежде чем девушка взошла на кафедру, докладчик явно заколебался и в толпе воцарилась выжидающая тишина. Опасаясь головокружения или просто ища опоры в минуту одиночества, девушка поднялась по ступеням, опираясь на руку герцога де Гандиа, однако против ожидания, поднявшись, взглянула на чтеца с решимостью и вызовом во взоре. Она бесстрашно выслушала, как Хуан Ортега повторил ее имя и символическую кару, к которой ее приговорили:

Ана Энрикес:взойдет на эшафот в санбенито и покрывале и будет поститься три дня и три ночи, вернется в этом облачении в тюрьму, после чего будет освобождена.

Громкий свист раздался с площади, прокатился по крышам и балконам, поднялся по ступеням амфитеатра. Народ не мог простить такого милосердия, горделивой осанки грешницы, ее положения в свете, красоты и заносчивости. Сиприано Сальседо, запрокинув голову с воспаленными глазами, смотрел на нее с трепетом. Его тревожила реакция толпы, но более всего – заботливость герцога де Гандиа, его покровительственный вид, его близость к Ане. Сиприано видел, как она с нарочитым высокомерием спускается с кафедры – правая ее рука лежит на левой руке герцога, левой же своей рукой она придерживает юбку, как бы не слыша улюлюканья толпы. Чтец Вергара поспешил вызвать следующего осужденного, чтобы унять возбуждение народа, который, увидев кляп во рту Эрресуэлы, его связанные за спиной руки, теперь замер в выжидательном молчании.

Антонио Эрресуэло, –громко возгласил чтец, – конфискация имущества и сожжение на костре.

Хуан Гарсиа:конфискация имущества, удушение гарротой и предание костру.

Франсиско де Суньига:ношение санбенито и пожизненное заточение.

Сиприано Сальседо…

Быстрое чередование осужденных на кафедре внезапно прекратилось. Сиприано, сидевшему с запрокинутой головой и полузакрытыми опухшими глазами, помог встать на ноги чиновник Инквизиции. И хотя он подставил Сиприано свою руку, тот не мог сделать ни шагу. Отекшие ноги не были тяжелы, но также не повиновались ему. На площади воцарилась напряженная тишина. Видя беспомощность осужденного, чиновник переглянулся с альгвасилом, и к ним подошел еще один чиновник. Почти невесомый, Сиприано Сальседо дал себя приподнять над полом и понести вверх, на кафедру – там, в сбившемся набок колпаке, нелепая, жалкая фигурка, он застыл между двумя чиновниками в высоких шляпах. Безжалостное солнце жгло глаза, он закрыл их, сильно сжав веки. Сиприано пошатывался, видно было, что этот человек еле жив, и в толпе стал нарастать гул сочувствия. Чтец, напрягая голос, повторил его имя:

Сиприано Сальседо:конфискация имущества и сожжение на костре.

Гул толпы все усиливался, нарастая порывами, как морской шквал. Осужденный как будто не устрашился приговора. Впечатление было такое, что даже если бы его помиловали, он уже не был способен вернуться к жизни. Повиснув с закрытыми глазами на руках чиновника, он был недвижим, весь перекошенный, бессильный. Опять приблизился и подхватил его второй чиновник, и они вдвоем одним махом перекинули Сиприано через перила лестницы и вновь усадили на скамье. Глаза Сиприано по-прежнему были закрыты, но наполнились слезами. Он сознавал, что до предела измучен, раздавлен, унижен. «Господи, пошли мне смерть!» – взмолился он. Однако его жалкий вид возбудил болезненное любопытство толпы. Такие инциденты придавали вкус торжеству, и действительно, все еще только начиналось. Сиприано услышал, как называют имя фрая Доминго де Рохаса и позавидовал его силе, его физической выносливости. Чтец провозгласил: