Эрифилли. Стихотворения

Феррари Елена Константиновна

НА ЛУГУ

Ксении Богуславской

Кружево на платьице, Юбка коротка. Худенькая прячется В рукаве рука. Беспокойна улица, Потолком туман. Наверху сутулятся Черные дома. Ждать здесь каждым вечером, Завтра и всегда. Что дождаться нечего Знать – и всё же ждать. Грустно ходят лошади. Желты фонари. Бьют часы на площади: Раз – два – три.

ЧАСЫ ВОКЗАЛЬНЫЕ

Глядят

на мир двенадцатью глазами, Устали время стрелкой отмечать На бесконечном, тягостном экзамене. А рядом в фонаре горит свеча, Вагоны мимо катятся ворчливо, Поют рожки всё те же две-три ноты, И люди неустанно, суетливо Несут свои пакеты и заботы. Часы молчат. Они не могут плакать От одиночества. Но ждут они. Спокойно-бледным ликом циферблата Встречают дальних поездов огни.

ВОКЗАЛ

В сером, каменном вокзале Грязный стол был пивом залит. Взгляд ли твой, твоя слеза ли О печали мне сказали? Я одна в пустом вагоне, Ты – за рамою оконной, И в последнюю минуту Слов не надо почему-то.

«Куда мне девать глаза…»

Куда мне девать глаза От Ваших внимательно-строгих? Какими словами сказать О радостной новой тревоге? Я привыкла прямо смотреть, Быть свободно-собой всегда, Но в неясном и смутном трепете Вам я глаз не могу отдать. Отчего я Вам письма пишу, Хоть и знаю, что их не отправлю, И на Ваши редкие шутки Мой смех слезами отравлен? Отчего в непонятном смятеньи, В пустоте вечеров одиноких, Я слежу за большою тенью На экране Ваших окон?

«Тенью серой, тенью тихой…»

Тенью серой, тенью тихой В кресле Вашем посижу, И часами будет тикать Опустелых комнат жуть. Мне в стекло балконной двери Клювом зяблик постучит, И заглянут неуверенные И ненужные лучи. Стены, сиротливо-строго, Будут мне молчать о Вас, И в поникшем сердце дрогнут Запоздалые слова.

«Вы уедете и сразу станет пусто…»

Вы уедете и сразу станет пусто; Сердце бедное заледенеет. Пусть и снег лежит и ветер пусть – Мне уж быть не может холоднее. Не изменится ничто вокруг, Всё останется по-прежнему, Только я – вступая в новый круг, – Улыбаться буду реже.

«Захлопнутым мышонком сердце билось…»

Захлопнутым мышонком сердце билось. Не смей жалеть меня, не смей ласкать. Луна неловко и несмело торопилась Лицо свое укрыть за облака. Любить не надо. Мне любить не надо. И не тебе мою рассеять боль. И ночь и этот сад совсем не рады, Что видят нас с тобой.

«От зеркал и стекол зайчики…»

От зеркал и стекол зайчики Снова пляшут на обоях. Снова теплый луч весенний Примирит меня с тобою. Я люблю мой путь суровый, Одиночество и волю, – Но весенним ясным вечером Я прийти тебе позволю.

«Свищет и дразнит ветер…»

Свищет

и дразнит ветер, В стекла лупит дождь, Что творится на свете – Не поймешь. И стону и вою радо, Кувырком, скачком, непопадом Расплясалось белое безумие – Бедная моя голова! – Мысли то падают градом, То гуськом идут, то рядом, И нелепо, как в пасхе изюмины, Торчат на бумаге слова. Не стихи, а черт знает что! Да и поэзия нужна ль еще? Ну и пусть колеса-турусы. Но зачем из рамки так понимающе Глаза спокойно грустны? На меня и за мной глядят зачем, Строго-внимательно, Как внезапные звезды на синем плаще Богоматери?

Л. М. Флейшман. ПОЭТЕССА-ТЕРРОРИСТКА [1] (Послесловие)

Елена Феррари, таинственная фигура «русского Берлина» в период его краткого и бурного расцвета, своим положением в литературной среде была обязана покровительству двух лиц – Максима Горького и Виктора Шкловского. Оба они, поверив в дарование молодой женщины, вводили ее в секреты литературного ремесла. Оба, будучи в ту пору в конфликте с советским режимом и оказавшись в Берлине почти одновременно, чувствовали себя гораздо органичнее в нарождавшейся советской литературе, чем в эмигрантском окружении. Оба ощущали свое пребывание вне России как временное, случайное и бессмысленное и с нетерпением ждали возможности вернуться на родину.

1

Первый вариант статьи напечатан в: De la litterature russe. Melanges offerts a Michel Aucouturier. Publies sous la direction de Catherine Depretto (Paris: Institut d’etudes Slaves, 2005), pp. 142-159.

Переписка Горького с Феррари, частично опубликованная, – единственный доступный в настоящее время свод документов, детально раскрывающий динамику литературно-эстетических взглядов поэтессы. Судя по этой переписке, их личные отношения сразу приобрели доверительно-теплый характер. «Хорошее воспоминание у меня о вас. Очень милый человек вы, – да будет вам хорошо на земле!» – пишет Горький 16 апреля 1922 г., после первой личной встречи с Феррари [2] . Его внимание к начинающей писательнице проявилось в заботе о формировании ее художественных вкусов. С тем же письмом от 16 апреля он отправил Феррари «Счастливый домик» и «Путем зерна» В. Ходасевича и «Двор чудес» И. Одоевцевой, по-видимому, полагая что эти книги окажут благотворное действие на дебютантку. Как свидетельствует ее ответное письмо, советы Горького упали на благодатную почву:

2

Литературное Наследство. Том 70. Горький и советские писатели. Неизданная переписка (М.: Издательство Академии наук СССР, 196.4), с. 565.

Вчиталась в присланные вами книжки – и Ходасевич мне очень нравится. Напрасно взвела на него поклеп. Получила 2 первых № «Новой русской книги» – и не знаю, лучше ли оставаться в стороне вообще от пишущей публики или стоит подойти к ним поближе. Ремизов и Пильняк вводят меня в великое сомнение: странно как-то пишут и думают, наверное, тоже так – не по прямой улице, а всё норовят по переулкам да закоулкам, оттого-то и языку них такой – и по-русски будто, а иной раз в тупик становишься. Отрывки Пильняка «Ростиславль» (в «Накануне») – то же самое. Я думаю все-таки, что лучше не только не усложнять формы, а, наоборот, упрощать ее до того, чтоб она совсем исчезла, а осталось бы одно содержимое. Впрочем, это зависит от внутренней структуры автора. Вот, напр<имер>, почитать В. Брюсова, – и как ясно рисуется его портрет, хоть его и не знать [3] .

3

Там же. С. 566.

Колебания по поводу того, «оставаться в стороне вообще от пишущей публики или стоит подойти к ним поближе», были вполне объяснимы. В тот момент литературные занятия Феррари носили робкий, ученический, дилетантский характер, что нисколько не препятствовало упрочению ее связей с литературными кругами русского Берлина. Очевидно, по рекомендации Горького с нею познакомился вскоре после своего выезда из советской России Ходасевич. Первая его запись о встречах с Феррари относится к 23 июля 1922 г., последняя – к 10 января 1923 г. [4] За эти несколько месяцев, по мере того как осенью 1922 г., помимо Андрея Белого, Ходасевича и Кусикова, в Берлине оказывались Игорь Северянин и Маяковский, Есенин и Пастернак, эстетические взгляды молодой поэтессы подверглись заметным изменениям. Свежие впечатления заставили Феррари отступить от ее намерения «не усложнять формы». Новые черты, проявившиеся в ее стихах, вызвали у Горького настороженность и даже неприятие. 2 октября 1922 г. он писал ей:

4

Владислав Ходасевич. Камер-фурьерский журнал (М.: Эллис Лак 2000, 2002), с. 26, 36.