Эркюль Пуаро и Убийства под монограммой
Шрифт:
Когда Маргарет вернулась, неся чай, я поблагодарил ее и попросил рассказать о Харриет Сиппель, Иде Грэнсбери и Ричарде Негусе. Преображение было разительным. Без лишних церемоний она выложила мне столько подробностей о двух из троих жертв преступления, что хватило бы на несколько страниц. К моей досаде, блокнот, который я привез с собой в Грейт-Холлинг, остался лежать в чемодане в номере гостиницы «Голова Короля». Оставалось напрягать свою голову и память.
– Если верить деревенским легендам – а число им легион, – то раньше у Харриет был чудо что за характер, – начала Маргарет. – Добрая, щедрая, всегда с улыбкой, веселая, готовая помочь друзьям и соседям, о себе она думала в последнюю очередь, – святая, да и только. Плохого слова ни о ком не говорила; все,
– Наверное, это было для нее ударом, – сказал я.
– Да, – согласилась Маргарет. – Потеря такого масштаба может оказать сильнейшее влияние на любой характер. Интересно, что некоторые говорят о ней как о наивной простушке.
– А вы так не считаете?
– Наивность предполагает ложно-оптимистическое представление о жизни. Когда человек верит в то, что мир вокруг него добр, а потом с ним вдруг случается подобная трагедия, он может испытать не только печаль, но и обиду, и даже гнев, как будто его обманули. И конечно, когда человеку доводится много страдать самому, ему становится легко обвинять и преследовать других.
Я пытался скрыть свое глубочайшее несогласие с ее словами, когда она добавила:
– Не всем, только некоторым. Извините. Вы ведь привыкли винить во всем только себя, не так ли, мистер Кэтчпул?
– Да я, в общем-то, никого не обвиняю, – ответил я, забавляясь. – Значит, я должен понимать вас так, что потеря мужа оказала негативное влияние на характер Харриет Сиппель?
– Да. Я никогда не знала Харриет доброй, милой. Известная мне Харриет Сиппель всегда была злопамятной ханжой. Она ненавидела весь мир и всех, кто в нем жил, считала своими врагами, не заслуживающими ничего, кроме подозрений. Она видела происки зла во всем и вела себя так, словно именно ей было поручено раскрыть его и нанести ему поражение. Стоило в деревне появиться кому-то новому, как она тут же начинала подозревать, что за ней или за ним водится какой-то отвратительный порок. Она рассказывала о своих подозрениях всем, кто не отказывался ее слушать, и подбивала их искать в поведении человека признаки этого порока. Поставьте перед ней святого, она и у него нашла бы грешок. А если такового, вопреки ожиданию, не оказалось бы, она не погнушалась бы выдумать его сама. После смерти Джорджа для нее не было большей радости, чем обличать зло в других, как будто от этого она сама становилась лучше. Как у нее сияли глаза, когда ей удавалось разнюхать новую гадость…
Маргарет передернуло.
– Можно подумать, что сплетни заменили ей мужа, до того она к ним пристрастилась. Но это была темная, разрушительная страсть, порожденная не любовью, а ненавистью. Однако хуже всего было то, что люди тянулись к ней, прислушивались к ее словам, поддерживали ее, когда она хулила других.
– Почему? – спросил я.
– Никто не хотел следующим попасть ей на язычок. Все знали, что Харриет всегда найдет себе жертву. По-моему, она не прожила бы и недели, если бы ей вдруг не на кого стало изливать свою злость.
Мне вспомнился молодой очкарик и его слова: «Никто не хочет быть следующим».
Маргарет продолжала:
– По ее знаку прихлебатели принимались перемывать косточки кому угодно, лишь бы она не трогала их самих, не
– Женщину, которую вы описываете, просто должны были убить, рано или поздно.
– Вот как? А по-моему, женщин вроде Харриет убивают недостаточно часто. – Маргарет подняла бровь. – Вижу, я снова вас шокировала, мистер Кэтчпул. Полагаю, что, как супруга викария, я не должна говорить подобных вещей. Я стараюсь быть хорошей христианкой, но у меня, как у всех, есть свои слабости. Моя заключается в том, что я не умею прощать тех, кто не умеет прощать. Противоречивое заявление, не так ли?
– Похоже на скороговорку. Не возражаете, если я задам вам вопрос: где вы были в прошлый четверг вечером?
Маргарет вздохнула и поглядела в окно.
– Там же, где и всегда: сидела на вашем месте и смотрела на кладбище.
– Одна?
– Да.
– Спасибо.
– Хотите, чтобы я рассказала вам про Иду Грэнсбери?
Я кивнул, не без внутренней дрожи. Интересно, как я буду себя чувствовать, если окажется, что все три жертвы убийства в «Блоксхэме» при жизни были злобными чудовищами? Слова «Да не покоятся они в мире» промелькнули у меня в памяти, а с ними рассказ Пуаро о его встрече с Дженни и о том, как она сказала, что с ее смертью справедливость наконец восторжествует…
– Ида была жуткой ханжой, – сказала Маргарет. – Ее отношение к другим людям было не менее безжалостным, чем отношение Харриет, но ею двигали страх и незыблемая вера в закон, который нам предписано соблюдать, а отнюдь не страсть к преследованию. Для Иды обличать грехи других вовсе не было удовольствием, как для Харриет. Она видела в этом свой долг доброй христианки.
– Когда вы говорите о страхе, вы имеете в виду воздаяние свыше?
– Да, и это тоже, но не только, – сказала Маргарет. – Разные люди по-разному воспринимают закон, каков бы он ни был. Прирожденных бунтарей вроде меня раздражают любые ограничения их свободы, в том числе самые разумные; но есть и те, кто приветствует само существование правил и даже их насильственное насаждение, потому что с ними они чувствуют себя спокойно. В безопасности.
– Такой была Ида Грэнсбери?
– Думаю, что да. Сама она так о себе не сказала бы. Она всегда представляла себя принципиальной женщиной, ни больше, ни меньше. У Иды не было простых человеческих слабостей! Мне жаль, что она умерла, хотя она и потворствовала непоправимому злу при жизни. В отличие от Харриет, Ида верила в искупление грехов. Она хотела спасать грешников, а Харриет хотела только обличать их и чувствовать себя чистой по сравнению с ними. Я думаю, Ида простила бы любого грешника, лишь бы тот покаялся. Она чувствовала себя уверенно, действуя в рамках закона, предписанного христианину. Это поддерживало ее картину мира.
– Какому злу она потворствовала? – спросил я. – Кому оно было причинено?
– Приходите и спросите меня об этом завтра. – Тон у нее был добродушный, но твердый.
– Патрику и Франсис Айв?
– Завтра, мистер Кэтчпул.
– А что вы можете сказать о Ричарде Негусе? – спросил я.
– К сожалению, почти ничего. Он покинул Грейт-Холлинг почти сразу после нашего с Чарльзом приезда. По-моему, он пользовался авторитетом в деревне – люди прислушивались к его мнению, обращались к нему за советом. О нем и сейчас говорят здесь с большим почтением, все, кроме Иды Грэнсбери. Она никогда не вспоминала о нем с тех пор, как он оставил ее и деревню.
– Кто принял решение расстаться: она или он? – спросил я.
– Он.
– Откуда вы знаете, что она никогда не вспоминала о нем после? Может быть, она только при вас не вспоминала, а с другими о нем говорила?
– О, со мной Ида не стала бы говорить не только о Ричарде Негусе, но и вообще ни о чем. Я знаю лишь то, что мне рассказал Амброуз Флауэрдейл, деревенский доктор, самый надежный человек на свете. Амброуз слышит все, что происходит в деревне, когда не забывает оставить дверь своей приемной приотворенной.