Ермак
Шрифт:
— А давно ли, батька, мы с тобой из Чусовского городка вот так-то выплывали! — сказал вдруг Ермаку глуховатый и потому молчаливый его станичник Сарын.
— Да, — ответил после долгого молчания атаман. — Помыслить страшно. Навроде вчера — ан третье лето на исходе.
— Так-то, да не так... — сказал совершенно обеззубевший казак Шантара. — Выплывали-то мы ране как войско. А сейчас и сотни нет, да и те — калеки, не воисты!
— Ране-то мы неведомо куды шли! — возразил Ермак, чтобы подбодрить казаков. — А теперь нам все знаемо.
— И теперь неведомо куды! Мы ж на энту сторону николи
— Чего ты заныл? — хлопнул его шутливо по шапке атаман. — Ишь, нуда какой!
— Да! — вздохнул Шантара. — Попов нет! Перемерли все. Так на душе тяжко, и поисповедоваться некому!
— Зубов нет! — передразнил его Якуня-булат.
– В животе пусто, и пожевать нечего.
— И нечем! — беззлобно ответил Шантара.
Казаки засмеялись.
— Именно что нечем... — вздохнул глуховатый Сарын. — Пороху-то кот начихал, как у калмыка бороды — на одну драку!
Струги медленно поднимались по Иртышу. Течение было сильным, и даже поставленные прямые паруса помогали плохо. Двигались со скоростью улитки. Мимо ползли леса, прогалины лугов. Лес был помельче -начиналось подстепье.
— Слышь, Ермак Тимофеич, а чего табе шаман нагадал, когда мы в Пелымском походе были?
— Да кто поймет! Он там бормотал Бог знает чего... — ответил Ермак. — Меня потом за это Старец чуть не убил! Ты, кричит, христианин али нет? Раз христианин — ничего с тобой не будет, окромя воли Божьей. И неча к волшебникам всяким ходить да на сатанинские их волхвования пялиться.
— Так ведь они же и лечат, и предсказывают...
— Старец говорил — это от сатаны все! Сатанинские предсказания! А они и говорят-то все сумнительно. Я спытал что с нами дальше будет? Он — шалты-балты... Домой вернетесь! А куды домой? В Кашлык, дак это мы и без него знали...
Ермаку припомнилась густая чаща на Пелыме, куда привели его лесные люди. Поляна, уставленная странными идолами: доски, смутно напоминающие человеческую фигуру, нарисованные руки, стыдные места, вместо носа — труба берестяная, а животы у всех позолоченные.
Все деревья вокруг тряпочками увешанные — пожелания да просьбы всякие. Посреди поляны камень жертвенный со стоком — жертвенных животных резать, кровь собирать да идолам губы мазать.
Шаман был старый-старый и такой, что не понять: мужчина это или женщина. Говорил разными голосами — лицо мелкими косичками закрыто, рубаха женская, а штаны как у мужика. Сапоги с бубенцами. Разжег огонь малый, что-то туда покидал, на таганец. Пошел дым желтоватый. Лесные люди укутали шамана с головой, прямо над этим дымом, шкурами оленьими. Он оттуда говорить начал; толмач переводил, как мог.
— Шаман говорит: ты — человек нездешний, твои предки жили, где совсем леса нет. Много коней имели, много воинов водили... Твой отец под землю полез, на небо забрался! Твоя мать в лесу тебя родила. Ты — высокое дерево. Тебя в лодке качали, тебя в лодку сажали, а на небо по воде без лодки пойдешь...
Ты не лесной человек, а в лесу родился. Ты не из холодных краев, а на снегу жил. Скоро домой пойдешь...
Ермак тогда не все понял, но подивился: как это шаман узнал, что отца в подкопе под Казанью задавило. А мать из Старого Поля отец на север привез, и родила она
На переднем струге грохнула пищаль.
— Готовсь! — крикнул атаман, хватая пищаль и, едва не опалив бороду, раздувая фитиль.
Струги, развернувшись, пошли к берегу. С передового уже прыгали в воду казаки. В селении народу было мало. Появление стругов вызвало настоящий шок! Несколько мужчин покорно присягнули на верность московскому Царю, глядя на Ермака и казаков, как на выходцев с того света.
Точно так же было и на следующий день, и на третий. В этих не тронутых войной краях люди жили слухами. Отсюда забирали молодых мужчин воевать против неведомых и непонятных казаков, против Се-ид-хана, против Кучума, против Карачи... Оставшиеся в селе уже не могли сосчитать, куда и зачем уводили годных к войне мужиков. Но само село не трогали, ни один из ханов его не разорял. И вдруг — казаки! Здесь, в краях, почти полностью населенных тобольскими татарами. Собравшиеся сельчане только хлопали глазами от неожиданности, даже молиться не могли.
Ермак смотрел на до смерти перепуганных женщин, бритоголовых детишек, худущих стариков и морщинистых старушек, иногда среди них попадался какой-нибудь молодой парень, как правило с культей вместо руки или ноги, кривой или вовсе слепой.
— Наша работа! — говорил Ермак. И наказывал сельчанам убогого не забижать. За то Бог накажет!
В селах не ночевали. А взяв немного припасов, в основном — хлеба, плыли дальше, оставляя татар в полном недоумении — уж не сон ли это был?
— Впору не с них ясак брать, а самим им помощь давать! — вздыхали казаки. — У этих татаровей ничегошеньки нет. Одни юрты дырявые! Вот те и войско!
— Вояки они изрядные! Не скажи! Шутка — Москве грозят.
— Грозили...
— Вот их войско-то и разоряет. Всех гожих воевать волокут — кому работать? Вон и пашни завести не могут, и отары — одни слезы! Только от реки рыбой и живут! Вот те и супостаты-изверги! Нищие — хуже нас.
Но села начинали следовать одно за другим — чаще, чем на Тоболе или Пелыме. Стали попадаться ставки выходцев из Бухары, которые поглядывали на местных татар надменно, как на черную кость. Правда, за оружие хвататься они не торопились, предпочитая разбежаться, отсидеться подальше от казаков в лесу и снарядить гонца к ханам с вестью: «Казаки идут!»
Это известие вызвало в стане Кучума и в стане Карачи полную растерянность. Ничего, кроме как и три года назад отдать приказ всем верным мурзам укрепиться в городах и оказывать казакам сопротивление, придумать не могли.
Но здесь, в местах, населенных татарами, приказ действие возымел. Начались мелкие стычки с местными князьками и главами родов. Обычно это заканчивалось после двух-трех выстрелов со стругов. Лучники, оборонявшиеся в укреплениях, разбегались кто куда. Чуть дольше пришлось задержаться у селения Каурдак. Казаки выплыли к нему вечером, и когда попробовали высадиться, то были встречены густой стрельбой из арбалетов и луков. Стрелки не давали причалить.