Ермак
Шрифт:
— Ха-ха-ха! — раздался в покоях издевательский раскатистый смех. Смеялись все: мурзы, беки и рабы. Козленком блеял старый думчий Карача, тонким фальцетом заливался бек Гаймуса и совсем по-стариковски, ехидно хихикал Кучум.
— Не сметь глумиться над царским словом! — сжав кулаки, гневно сказал русский посол.
— Я все могу! — со злобой выкрикнул хан, вскочил и разорвал грамоту, затоптал ногами. — Знай, Едигер значился данником Руси, а Кучум никогда не будет!
— Ты отвечаешь за свое слово, хан! — напомнил Третьяк.
Опять раздался грубый,
— Знай, хан, Русью раз молвится слово. Запомни это! Ты глумишься над беззащитным человеком. Посол я, а послы везде уважаемы.
Вскочил, весь багровый, Маматкул:
— Хан, дозволь снять эту баранью голову! — И тут же осекся под грозным взглядом русского посла.
— Увести! — презрительно сказал Кучум, и бек Гаймуса со слугами, несмотря на сопротивление, связали посла и увели из белой юрты. Подталкивая в спину, избивая плетью, они довели его до глубокой сырой ямы и столкнули в нее.
Третьяк упал и сломал себе ногу. Звездная ночь простиралась над Искером, до узника глухо доносились крики и смех из ханской ставки. Невыносимая боль не давала покоя. Крепко сжав зубы, Третьяк молчал. Собрав все силы, всю волю, он решил непреклонно держаться до конца: «Теперь смерть, но умереть надо с честью!».
Мысли унеслись к далекой Москве. Вспомнилось о семье: «Ждут и не дождутся меня ни Любаша, ни Кирилка!».
Аиса просил хана Кучума о пощаде послу:
— Выпусти его на Русь, так будет лучше!
Кучум разгневался.
— Как ты, презренный раб, смеешь меня учить! Думчий! — раздраженно закричал он: — Повели сегодня же отрубить русскому послу голову, а рабу моему Аисе дать пять седмиц плетей!
Татарин безмолвно распростерся у ног хана:
— Прости, всемилостливый и великий! Но Кучум, не взглянув на Аису, ушел за полог. На багряной вечерней заре окоченевшего, голодного Третьяка вытащили из ямы и палач кинул его на плаху.
Однако смелый и мужественный посол вскинул в последний раз голову и крикнул:
— Жива Русь!
Весна пришла в Искер. Весело гомонит речка Сибирка, сверкает серебряной струей под кручами у самого городища. Снова оделись леса и рощи нежными, клейкими листьями. Степь покрылась пестрым ковром трав и цветов. Хан Кучум поднялся на дозорную башню и любовался сотнями кибиток, которые, как громадные, расшитые шелками тюбетейки, раскиданы батырями среди ковыля. Дымят костры, ржут кони, звенит чонгур, и звонкий голос джигита разносится над просторами:
Твои брови тонки, как новый месяц,
Свежей розой заперт жемчуг зубов…
Весело горит молодой огонь в твоем очаге,
красавица,
А когда ты смеешься, — ночь озаряется светом.
«Это он поет про молодую ногайскую княжну Лилек — жену моего
— Вот наше золотое руно! — похвалился хан. — Но не все, смотрите, какие кони!
Низкорослые, мохнатые кони резво и неутомимо бежали. Все мурзы и беки завидовали богатству хана, а он, подняв слезящиеся глаза, сказал:
— И это еще не все. Если мне понадобятся воины, то мой друг и доброжелатель князь Тин-Ахмет на каждого коня посадит сильного и ловкого всадника с копьем и саадаком. Знайте это! Теперь у меня прибавилось силы!
На брачный пир приехало издалека много киргизских царевичей, и Кучум уговорил их остаться при себе.
Теперь хан почувствовал силу и послал на Обь-реку, в тундры и леса, даругов объявить свою волю кочевникам полунощной стороны. Под страхом смертной казни Кучум запрещал остякам, югорцам и вогуличам платить древнюю дань Руси.
И этого показалось ему мало. Он собрал тридцать казанских татар, бежавших от гнева царя Ивана, и послал их в родные места. Они ушли в приволжские степи, слились с чувашами и стали подстрекать их к бунту против Руси. Огонь был высечен, искры тлели и ждали ветра, чтобы вспыхнуть пламенем.
И вот тогда хан Кучум решил, что настал долгожданный день, когда он может послать орду на Пермь. Повел ее Маметкул…
На Руси пришел Ильин день 1573 года. В этот день в Чусовском городке не работали. Выгрузку соли из чанов-цыреней сделали загодя до праздника. Девки водили хороводы в лугах, договаривались о завтрашнем дне, — собирались в поле на начало жатвы-зажинок. С ними увязались молодые солевары. Весело на зеленом приволье! Надоела соляная каторга. Утро выдалось ясное, теплое, легкий ветерок отогнал к лесу комаров. Тянуло посидеть на бережку Камы, поглядеть на собор с синими главками, послушать пение птиц. Старики ушли в церковь к обедне, а Куземка перешел мост через ручей и разлегся под кустом у дороги. За многие дни, проведенные в черной грязной избе — варнице, хотелось подышать на чистом приволье.
Отсюда хорошо видны Куземке черные варницы, из которых сегодня не валил белесый дым. В одной из них и работал парень. Там над огромной ямой, в которой беспрестанно пылал огонь, на железных полотенцах висел закопченный цырен с ржавыми закраинами, а в нем бурлил соляной раствор. Повар с черпаком расхаживал в мутном знойном пару, а Куземка ведрами носил рассол. Трудная жизнь!…
Куземка сладко потянулся, всей грудью жадно вдохнул в себя свежий речной воздух и положил на солнечный припек большие красные руки в глубоких, мокрых язвах: «Пусть отойдут, а болячки присохнут!».