Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа
Шрифт:
В Венеции Эрнест часто посещал лучшее общество: принцессу Аспазию Греческую, издателей Мондадори, барона Франкетти, с которым он разделял страсть к охоте, и графа Федерико Кехлера. С последним Хемингуэя связывали настоящие дружеские связи, выходившие за рамки просто светского общения. Он ценил его естественную элегантность, шарм, культуру, его эксцентричность и вкус к живописи. Карлос Бейкер [63] рассказывает по этому поводу, что в 1950 году граф Кехлер, большой любитель искусства, продал свою «Альфа-Ромео» и несколько лошадей, чтобы приобрести картины Гойи и Эль Греко для своего дома в Кодройпо, где останавливался Хемингуэй. Keхлер, знавший об интересе Хемингуэя к этим двум художникам, дал своей элегантности дойти до того, что повесил эти картины в его комнате, чтобы он мог наслаждаться ими на досуге по утрам.
63
Hemingway, histoire d’une vie (1899–1936). P.269.
Но своей главной венецианской встречей Хемингуэй был обязан барону Франкетти. Именно у него, во время охоты в Латисине в ноябре 1948 года, он впервые повстречал Адриану Иванчич, молодую венецианскую аристократку всего 18 лет от роду, прелести которой его тут же покорили. В тот день, не переставая, шел дождь, а вечером, пока мужчины пили виски, вспоминая о событиях дня, как это любят делать охотники, Адриана попыталась высушить волосы над огнем в кухне. Адриана, рассказывает Карлос Бейкер, была поражена отношением Хемингуэя, который сожалел, что она в тот день оказалась единственной женщиной, а также «очевидной симпатией, которую он проявил, и рвением, с которым, узнав, что ей нужна расческа, он сломал свою и передал ей половину».
Через несколько дней, вернувшись в Венецию, Хемингуэй, уже называвший ее «девочка моя», пригласил ее в бар «Гарри», и вскоре они стали видеться каждый день. «Поначалу, – пишет Адриана, – я немного скучала в обществе этого пожилого и так много повидавшего человека, который говорил медленно, растягивая слова, так что мне не всегда удавалось понять его. Но я чувствовала, что ему приятно бывать со мною и разговаривать, разговаривать». Вопреки слухам, циркулировавшим затем в городе, Эрнест и Адриана действительно просто разговаривали, и именно поэтому Мэри, которая сначала обиделась на эти отношения, быстро успокоилась и стала поощрять их общение, наблюдая за пользой для мужа от этого невинного прилива сил молодости. «Вы вернули мне способность писать, – можно прочитать в письме Эрнеста Адриане, – и я буду вам за это вечно благодарен. Я смог закончить свою книгу, и я одолжил ваши черты моей героине. Теперь я буду писать еще одну книгу для вас, и она будет самая красивая из всех. Там будет про старика и море» [64] . Героиня, про которую говорит Хемингуэй, это Рената из «За рекой, в тени деревьев», большого венецианского романа Эрнеста, к которому Адриана сделала обложку.
64
Цитируется по: «Hemingway et son univers». P.172.
Начатая в январе 1949 года, книга «За рекой, в тени деревьев» была закончена в Венеции, примерно через год после встречи с Адрианой. Одному журналисту, беседовавшему с ним незадолго до публикации в сентябре 1950 года, Хемингуэй признался, что этот роман был написан «для тех, кто, зная цену жизни, спасается от смерти во всех ее формах; для тех, кто борется и способен начать сначала, если это необходимо; для всех тех, кто в общем знает, что любые обязательства, любой бой – это приглашение к мечте. Этот роман, – продолжил он, – также касается влюбленных, чтобы откровение удачи подарило им крылья». Нечувствительная к этим заявлениям критика упрекала Хемингуэя в длинноте диалогов, в сентиментальности и в напыщенных комментариях его героя, полковника Кантуэлла, по поводу военной стратегии. Обобщая в нескольких словах мысли своих коллег, Максвелл Гейсмар написал в «Субботнем литературном ревю» так: «Это несчастный роман, и неприятно о нем говорить, если уважаешь талант и творчество Хемингуэя. Но это не просто его худший роман, это еще и синтез всего плохого, что было в других его романах, и это не сулит ничего хорошего в будущем» [65] . Комментарии в отношении этой книги были настолько единодушны, что Ивлин Во, с которым Эрнест не имел особых отношений, решил встать на его защиту, составив текст, противоречивший литературной прессе, веселившейся, наблюдая за тем, как Хемингуэя медленно спускают с пьедестала: «Я думаю, что критики признали в нем нечто совершенно непростительное: определенную мораль. За всем этим бахвальством, за этими проклятиями и ударами появляется основной смысл рыцарства: уважение к женщинам, жалость к слабым, чувство чести». И чувство чести для Хемингуэя – это то, о чем не говорят, потому что «те, кто знает этому цену, также знают, что это единственный способ обеспечить бессмертие» [66] .
65
Там же. P.178.
66
D'efense du titre. P.227.
Эрнест относительно мало реагировал на эти нападки, по крайней мере публично, и, что удивительно, не критики его стиля и его сентиментальности давили на него больше всего, а упреки в том, что он написал плоскую книгу. «Я слышал упреки в адрес книги «За рекой, в тени деревьев», – говорил он корреспонденту «Нью-Йорк Таймс Книжное Обозрение», – но самая комичная критика, обращенная к этой книге, заключается в том, что она пустая. Это, говорят они, книга, в которой ничего не происходит. Ничего, кроме битвы на реке Пьяве, наступления в Нормандии, освобождения Парижа, гибели 22-го пехотного полка в лесу Хюртген, не говоря уже о человеке, который должен умереть, который влюблен. Просто я предпочел полутона, стиль, который несколько размывает то прямое повествование, что было в моем предыдущем романе […] Мой стиль изменился. В некоторой степени я перешел от арифметики к геометрии и алгебре. И я сегодня – исчисление бесконечно малых величин» [67] .
67
Там же. P.106.
«Полутона», «размывает» – вот словарь Хемингуэя, говорящего о своем романе. Он берет термины из живописи, и в самой книге ссылок на нее тоже хватает: оттенки серого а-ля Дега по поводу Большого канала или пейзажи, напоминающие Брейгеля. Даже портрет, который Кэнтуэлл получает от Ренаты, его «последней и единственно настоящей любви», дает Хемингуэю возможность обсудить стиль Тинторетто, стиль «без холода, снобизма, стилизованности и модернизма».
Вкус Эрнеста к живописи, хоть он и менее известен широкой публике, вероятно, столь же древний и столь же сильный, как вкус к охоте или рыбалке; он, без сомнения, восходит к первым годам детства, когда мать взяла его с собой, чтобы посмотреть картины в музее Чикаго. Но главным образом Эрнест получил художественное образование в Париже, будь то в Люксембургском музее, с Сезанном, или с Гертрудой Стайн, чьи мудрые советы позволили ему приобрести свои первые холсты.
В Мадриде или в Венеции Хемингуэй никогда не упускал случая посетить Прадо, Академиа, Сан-Марко или Дворец дожей, куда он, как правило, ходил, чтобы увидеть какую-то конкретную картину. В 1956 году, в Прадо, Эрнест спросил Хотчнера, сопровождавшего его, хочет ли тот увидеть женщину, которую он любит больше, чем кого-либо другого, даже больше, чем Мэри, его «карманного Рубенса»: это был «Портрет женщины» Андреа дель Сарто. «Он остановился на мгновение, пока я подходил к ней, – рассказывает Хотчнер, – а потом он присоединился ко мне. Он слегка улыбнулся, и глаза его светились гордостью. «Моя красота», – прошептал он, глубоко вздохнув» [68] .
68
Papa Hemingway. Р.238.
Интерес Эрнеста к живописи, несмотря на его глубокое знание предмета, не имел в себе ничего интеллектуального: для него всегда речь шла о настроении, о материи, о плоти. В этой картине, сказал он однажды о «Женщине» Миро, есть все, «что Испания заставляет вас чувствовать, когда вы там, и все, что мы чувствуем, когда мы оттуда уехали или не можем туда поехать». Живопись никогда не будет для Эрнеста предметом инвестиций, способом выставить напоказ свою культуру, она станет для него почти физическим опытом, сосредоточением «чистой эмоции» и даже школой. Джорджу Плимптону, который попросил его в 1958 году назвать своих учителей в литературе, Эрнест назвал Марка Твена, Флобера, Стендаля, Киплинга и Толстого, а потом – Тинторетто, Иеронима Босха, Брейгеля, Гойю, Патенье, Джотто, Сезанна, Ван Гога и Гогена. «Я привел ряд художников, – сказал он, – так как живопись научила меня тому, что не сделали писатели […] В определенной степени она научила меня видеть, слышать, думать, правильно использовать ощущения» [69] .
69
D'efense du titre. P.180.
Хемингуэй всегда любил окружать себя картинами, и некоторые, например картины Миро, Клее, Хуана Гриса, Брака или Массона, даже украшали стены его дома в Финка-Вихия, на Кубе. «Помимо охотничьего снаряжения и его картин, – рассказывает Хотчнер, – он сохранил немного того, что имело ценность». Но ценность этих картин была в первую очередь эмоциональной, и Хемингуэй был крайне обеспокоен их судьбой, когда был вынужден покинуть Кубу. Эрнест сожалел о них, сожалел о том, что они попали в руки людей, неспособных смотреть на них, как это делал он: с удовольствием и с волнением.
Точно так же, как он не любил говорить слишком много о своих собственных книгах, Эрнест не любил говорить о живописи: ему было достаточно просто смотреть на полотна. За личиной охотника и порой сурового алкоголика Хемингуэй оказывался человеком настоящего вкуса, любителем художников и их работ. Роберт Мэннинг даже рассказывал, что, когда ему нужно было навсегда покинуть Кубу, Хемингуэй, несмотря на его Пулитцеровскую и Нобелевскую премии, сказал: «Если бы я мог начать все сначала, я хотел бы стать художником» [70] .
70
Там же. P.263.