Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа
Шрифт:
Если добрые намерения Эрнеста невозможно поставить под сомнение, то конкретные результаты деятельности «Фабрики мошенников» разочаровывают. В любом случае качество докладов, представленных шефом этой организации в посольство, часто было весьма сомнительно. В самом деле «Фабрика мошенников» больше походила на какое-то комическое предприятие алкоголиков, чем на реальную работу, связанную с контршпионажем, и если она, безусловно, отражала патриотизм Эрнеста, то она также имела отношение и к его немного детской склонности к интригам, что только подтверждало мнение агентов ФБР: для них Хемингуэй был «самозванцем». Из-за явной бесполезности предоставляемых отчетов «Фабрика мошенников» была расформирована в апреле 1943 года, то есть менее чем через год после создания. Она, по сути, ничего не принесла Хемингуэю, а главным недостатком этого предприятия был рост внимания ФБР к писателю. В то же самое время война против подводных лодок дала возможность «Пилар» выходить в море для охоты совсем иного рода. Всегда готовый к использованию «всех мыслимых подручных средств» в борьбе против нацистской Германии, адмирал Кинг по предложению лично президента Рузвельта разрешил простым лодкам заниматься поисками немецких субмарин. В конце ноября 1942 года, уже после нескольких таких неофициальных патрулирований, Эрнест получил радиооборудование и оружие, необходимые для подобной миссии.
Зона ответственности «Пилар» простиралась от Байя-Хонда, что к западу от Гаваны, где ходили подводные лодки на пути к Панамскому каналу. Для реализации своего патриотического долга у Хемингуэя имелось достаточно мужества, потому что без тяжелого вооружения и гидролокатора подобные миссии могли быть очень опасными. В самом деле, что могла небольшая деревянная лодка против до зубов вооруженного металлического монстра? А Эрнест не ограничивал себя идентификацией подводных лодок, он хотел уничтожать их. Его план демонстрирует крайний – до наивности или даже самоубийственности – авантюризм, но его идея, по крайней мере, была очень проста: подойти к подводной лодке, занимавшейся поиском продовольствия, и воспользоваться возможностью бросить ручную гранату, избежав при этом более чем вероятной контратаки. Что касается гранат, то тут Эрнест мог рассчитывать на таланты одного супер-игрока в пелоту на борту «Пилар», в остальном же члены экипажа больше походили на «агентов» «Фабрики мошенников», чем на кого-то еще. В самом деле, несмотря на всю волю Эрнеста, миссии «Пилар» были больше похожи на совмещенную с выпивкой рыбную ловлю, организованную взрослыми детьми в поисках приключений. Это, конечно же, мнение Марты, но так думали и в ФБР.
Мы не можем недооценивать реальные устремления Хемингуэя и его желание бороться, на своем уровне, конечно, против нацистского вторжения, но тот факт, что его сыновья иногда принимали участие в патрулировании «Пилар», демонстрирует абсолютно любительский характер этого предприятия. 18 июля 1943 года, через несколько месяцев после роспуска «Фабрики мошенников», приключения «Пилар» также подошли к концу, и, что бы ни говорил Хемингуэй, патрулирование не позволило найти ни одной подводной лодки. «Но какая разница! – пишет его биограф Терри Морт. – Важно то, что был поиск: выискивание следа, приключения, серьезность намерений, добровольная служба, удовольствие, удовлетворение командования и товарищей, радость от нахождения в море, морское ремесло и искусство навигации, вероятность опасности и притягательность того, что не знаешь, что произойдет, реальность и метафора невидимого врага, который может вот-вот появиться» [79] .
79
Hemingway et les u-Boote, de la litt'erature `a l’h'ero"isme. Р.213.
Независимо от реальной цели этих патрулирований они, по крайней мере, позволили Эрнесту жить в море и заниматься охотой, пусть на «оловянных рыб» и пусть без какого-то успеха. «Ты сам знаешь, что любишь море, – говорит герой его романа «Острова в океане», – и нигде в другом месте не хотел бы жить. Выйди на балкон, посмотри на него. Оно не жестокое и не бессердечное […] Просто вон оно, там, и ветер движет им, и течение движет им, и они борются на его поверхности, но там – в глубинах – все это ничего не значит. Будь благодарен за то, что снова поплывешь по нему, и скажи ему спасибо за то, что оно твой дом. Оно твой дом».
Если охота на подводные лодки, жизнь в Финке и на борту «Пилар», кошки и атмосфера «Флоридиты» в значительной степени повлекли за собой появление «Островов в океане», то великим кубинским романом Хемингуэя, что бесспорно, стал «Старик и море», и эта история, похоже, занимала его уже давно. На самом деле тут стоит вспомнить его письмо Адриане Иванчич или рассказ «На голубой воде», опубликованный в «Эсквайре» в 1936 году, где уже можно было прочитать следующие строки: «В другой раз, у Кабаньяса, старик поймал огромного марлина, который утащил его лодку в море. Через два дня старика подобрали рыбаки в 60 милях к востоку. Голова и передняя часть рыбы были привязаны к лодке. То, что осталось от рыбы, было меньше половины и весило восемьсот фунтов. Старик не расставался с рыбой день и ночь и еще день и еще ночь, и все это время она плыла на большой глубине и тащила за собой лодку. Когда рыба всплыла, старик подтянул к ней лодку и ударил ее гарпуном. Привязанную к лодке, ее атаковали акулы, и старик боролся с ними совсем один в Гольфстриме на маленькой лодке. Он бил их багром, колол гарпуном, отбивал веслом, пока не выдохся, и тогда акулы съели все, что могли». На протяжении почти пятнадцати лет Хемингуэй вынашивал в себе эту историю, он позволил ей созреть, развиться, обрести четкие очертания. Он терпеливо ждал, пока она оформится «со шкурой, ободранной до костей». Потому что его цель была двоякой: написать, конечно же, «реальную» историю, но также и «вернуть достоинство», взять реванш у критиков, которые после «За рекой, в тени деревьев» посчитали, что писатель кончился.
1 сентября 1952 года «Старик и море» был выпущен в полном объеме в обозрении «Лайф», и за сорок восемь часов разошлось не менее пяти миллионов экземпляров. Менее чем через неделю книга вышла в издательстве «Скрибнер’с», и после этого 50 000 копий было продано сразу, а потом продажи стабилизировались на уровне 3000 копий в неделю, и это только на территории США. Помимо этих астрономических цифр, Эрнест был особенно польщен сотнями писем, ежедневно приходивших к нему, в которых читатели путались в благодарностях. Некоторые фанаты даже приезжали в Финку и заливались слезами, вспоминая вместе с ним о приключениях этого старика, чья история вдохновляла раввинов, священников и пасторов в их проповедях. Хемингуэй взял реванш, потому что, в дополнение к этой огромной популярности, критики выстраивались один за другим, соревнуясь в хвалебных определениях в своих колонках: «удивительно», «шедевр литературной композиции» и т. д. Все единогласно приветствовали универсальный характер книги и качество ее написания.
Уже все или почти все было сказано об этом коротком романе: христианская притча или детская сказка, трагедия, эпопея, аллегория, мистика… но, возможно, это была просто история, начинающаяся со слов: «Однажды старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме». Как в книге «И восходит солнце», в которой публика предпочла увидеть декадентскую сторону персонажей, а не моральный замысел автора, успех книги «Старик и море» был построен на недоразумении. Критика, как и читатели, оценила в основном символическое значение работы, некоторые даже дошли до того, что увидели в ней некое христианское жертвоприношение. Но, как сказал сам Эрнест, «ни одна хорошая книга никогда не была написана так, чтобы символы в ней были придуманы заранее и вставлены в нее. Такие символы вылезают наружу, как изюминки в хлебе с изюмом. Хлеб с изюмом – это очень хорошо, но простой хлеб лучше» [80] .
80
Цитируется по: Roger Asselineau. OEuvres romanesques. Р.1733.
Одному из своих друзей-рыбаков, который спросил его о том, что такое символ, Эрнест ответил, что это просто «новый трюк», изобретенный интеллектуалами. Это хорошо понятно: Хемингуэй опасался символов и чрезмерностей; есть только одна вещь, способствовавшая успеху «Старика», только один секрет – это его абсолютная искренность: «Море означает море, старик – это старик, мальчик – это просто мальчик, а акулы не лучше и не хуже, чем все прочие акулы. Весь символизм, о котором говорят люди, это полная ерунда» [81] .
81
Письмо Роберту Беренсону. Финка. 13 сентября 1952 года // Еrnest Hemingway. Lettres choisies. Р.888.
4 мая 1953 года, находясь на борту «Пилар», Хемингуэй узнал по радио, что ему присудили Пулитцеровскую премию за «Старика и море». Хоть он и отпраздновал эту награду, однако не удержался от беспокойства по поводу возрождения своей популярности, потому что – и он это прекрасно знал – любая премия обязательно привлекает внимание к персоне писателя. Эрнест предпочитал, чтобы анализировали его работу, а не «правонарушения [его] существования», и он начал страдать от имиджа, который он добровольно выстроил, удерживая журналистов на расстоянии от своей работы. «Я хочу быть известен как писатель, – писал он, – а не как человек, который несколько раз ходил на войну, и уж тем более – не как боксер из бара, не как простой стрелок, не как завсегдатай скачек, не как пьяница. Я бы хотел быть просто писателем, и чтобы обо мне судили, как о писателе» [82] . Журналистам, следовавшим один за другим в Финку, Эрнест постоянно напоминал, что он не суперохотник и не монумент мужественности, о котором так любили говорить средства массовой информации. «Я не публичный аниматор и не политик, который стремится привлечь избирателей на свою сторону, – говорил он Хотчнеру. – Я писатель, и я имею право работать, а также право биться за то, чтобы меня не раздавили».
82
Цитируется по: «Hemingway `a Cuba». Р.158.
Раздавили – это, вероятно, было то, что Эрнест почувствовал еще в 1952 году. Он, кто всегда испытывал более или менее жестокие фазы депрессии, погружался с постоянными перерывами в свою работу, находясь в экстремальном состоянии раздражительности. Плюс дополнительное воздействие алкоголя, который он поглощал в огромном количестве. Плюс Эрнест страдал от тяжести многих смертей, омрачавших последние годы его существования: Макс Перкинс, Кейт Дос Пассос, его повар, его мать, отец Мэри, его вторая жена Полина или еще Чарльз Скрибнер, его издатель. Время шло, и приближалась старость. Даже его тело постепенно начало подводить его. Уже давно озабоченный своим здоровьем, Эрнест теперь ежедневно стал следить за своим весом, давлением, уровнем холестерина, и он скрупулезно отмечал всю эту информацию в записной книжке. Его ванная комната походила теперь на филиал аптеки, с полками, полными бережно сохраняемых образцов мочи. От звонка телефона до неосторожного слова – любой пустяк его раздражал, и его гнев был столь же частым, как и яростным: Генри Джеймс был для него «снобом», Том Вулф – «плохим», Фицджеральд – просто «старателем, нашедшим соляную шахту», не говоря уже о Гертруде Стайн или Фолкнере, его главном сопернике, которого он презирал за любовь к выученным словам и претенциозность. Даже его жена Мэри стала мишенью его атак, и, несмотря на искреннюю любовь, Эрнест не мог не унижать ее множество раз, доходя до того, что во время обеда ставил тарелку на пол, как собачью миску, или оскорблял ее, называя самой посредственной военной корреспонденткой. На этой стадии Мэри и сама, хоть она и привыкла к «тараканам» мужа, опасалась «общего распада его личности».