Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа
Шрифт:
Во время пребывания в клинике Эрнест был изолирован: Мэри посоветовали остаться в Айдахо, и любой контакт с внешним миром разрешался ему только с одобрения врачей. И вот через два месяца госпитализации у него появилось явное желание снова взяться за работу, и врачи позволили ему снова уехать домой, даже вопреки мнению его друга Хотчнера и Мэри, которые во время редких общений с ним не отметили значительного улучшения. Эрнест надел маску. Тихий и спокойный, даже счастливый с врачами, он на самом деле оставался жертвой все тех же навязчивых идей и галлюцинаций: телефонная линия от его больничной палаты была на прослушке, его почту перехватывали, а ФБР готовилось арестовать его за неуплату налогов и преступления, которых он явно не совершал. Паранойя Хемингуэя и его панический страх перед ФБР – это было за пределами понимания.
Однако Хемингуэй был прав, по крайней мере, относительно надзора, объектом которого он себя считал. Его досье в ФБР, открытое публике при администрации Клинтона, благодаря Freedom of Information Act [92] , показывает, что его письма действительно просматривались, а телефон действительно был на прослушке. Записка от 13 января 1961 года напрямую сообщала Эдгару Гуверу о помещении Хемингуэя в клинику Майо. Хуже того, даже его собственный психиатр, доктор Ховард Ром, обсуждал его состояние с агентами ФБР.
92
Закон о свободе информации – федеральный закон, который допускает полное или частичное раскрытие ранее не выпущенной информации и документов, которыми обладает правительство Соединенных Штатов. Принят в 1966 г. – Прим. пер.
В любом случае Хемингуэй покинул Миннесоту 26 июня, и после четырехдневной поездки на машине он снова оказался в Кетчуме, наедине с Мэри и своим отчаянием. «Как вы думаете, что происходит с 62-летним человеком, когда он понимает, что никогда не сможет написать книги, которые хотел написать?» [93] – спросил он через некоторое время Хотчнера. «Хуже смерти – потерять то, что образует центр твоей жизни и делает ее тем, что она есть на самом деле. Пенсия – самое отвратительное слово на любом языке. Сам ты выбираешь ее, или это судьба требует, чтобы ты ушел, но уйти на пенсию и отказаться от своих дел – это эквивалентно погружению в могилу» [94] .
93
Ibid. Р.370.
94
Ibid. Р.288.
В воскресенье, 2 июля 1961 года, в 7 часов утра, Мэри проснулась от того, что она сначала приняла за хлопок двери. Но оказалось, что это Эрнест, присев у входа, через тридцать четыре года после самоубийства отца и менее чем за три недели до своего дня рождения, просто нажал одновременно на два спусковых крючка своего дробовика. На похоронах на кладбище в Кетчуме, у подножия Остроконечных гор, были прочитаны следующие строки из Екклесиаста, которые Хемингуэй поместил в качестве эпиграфа в свой первый роман: «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь» [95] .
95
L’Eccl'esiaste. Chap. I, V, 37. Trad. par Lemaistre de Sacy.
Заключение
Человек на высоте
ХЕМИНГУЭЙ БОЛЬШЕ не модный писатель. Его любовь к охоте или бою быков, его страсть к огнестрельному оружию, его склонность к алкоголю, его хроническая неверность и мужской шовинизм – все это в настоящее время, как минимум, «политически некорректно». Даже ценности, которые он защищал, больше не актуальны: ни его чувство чести, ни его непримиримость, ни его особенная мораль – то, что Ивлин Во называл «базовым смыслом рыцарства» – не находят больше ответа. От него для широкой публики осталось только одно: его миф, его легенда.
И эта легенда чувствует себя достаточно хорошо. Имеется бесчисленное множество туроператоров, предлагающих туры «По стопам Хемингуэя»; каждый год на Кубе сотни его поклонников бродят по улицам в поисках мест, «освященных» этим великим человеком; некоторые даже в баре «Гарри» в Венеции не боятся платить огромные деньги за право посидеть за столиком «Папы», и не исключено, что в один прекрасный день в Париже какой-нибудь американец вдруг спросит дорогу в «Клозери-де-Лила» или в книжный магазин «Шекспир и К°». Дополнительное доказательство, если нужно еще одно, – это невероятное обаяние Хемингуэя, интернетные сайты, предлагающие копии его мебели, его охотничьи куртки и даже очки, не говоря уже о конкурсах двойников, которые ежегодно организует туристический офис во Флориде… Никогда, без сомнения, в истории литературы человек не был так известен, и я здесь имею в виду именно человека, ибо писатель (автор), как это ни парадоксально, остается неизвестным.
Но, к счастью, его наследие выходит далеко за рамки этих нескольких фольклорных мероприятий, и никому даже не приходит в голову сомневаться в значительном влиянии, что он продолжает оказывать на современную литературу. И все потому, что Хемингуэй был прежде всего великим писателем. Его романы и рассказы, которые уже почти сто лет назад посчитали «inaccrochables», согласно определению Гертруды Стайн, теперь стали классикой и постоянно переиздаются, а ученые тратят на их изучение годы своей жизни. Высмеиваемый некоторыми за свою почти наивную простоту «стиль Хемингуэя» восхваляют те, кто восхищается его честностью, его исключительным мастерством пропуска несущественных для смысла слов, его диалогами.
В 1949 году Эрнест признался своему другу и издателю Чарльзу Скрибнеру, что у него нет никаких амбиций за исключением того, чтобы стать чемпионом мира. И вот книга за книгой, раунд за раундом, он стал одним из признанных тяжеловесов мировой литературы, и для нас, европейских читателей, Эрнест, безусловно, является чистейшим воплощением американского писателя.
Как и у всех великих писателей, у Эрнеста были свои литературные наследники, среди которых такие гиганты, как Джим Харрисон и Раймонд Карвер. Но Хемингуэю наследовали и многие другие, совсем незначительные люди – прежде всего его читатели, в том числе и я. И я должен признать, что сегодня я ему должен даже больше, чем я мог предположить. Вместе с Джеймсом Фенимором Купером, Робертом Льюисом Стивенсоном и Джеком Лондоном он стал одним из первых авторов, что привили мне любовь к книгам; а потом он также пробудил во мне желание писать, и я буду ему за это, мне кажется, вечно благодарен. С ним, в некотором смысле, я также научился жить, и, без всякого желания ему подражать, Эрнест стал для меня моделью или скорее примером. Хоть у меня никогда и не будет его устойчивости к алкоголю или его физической силы, я время от времени слышу его призыв путешествовать, его совет смотреть и слушать прежде всего, а в писательстве, пожалуй, именно его глазами я могу выделить «верную фразу», оценить скромность в выражении чувств, и именно его глазами я смотрю на некоторые картины, стремясь найти там не какое-то знание, а «чистые эмоции».
Хемингуэй, вопреки ожиданиям, не легкий писатель. Нужно время, чтобы научиться ценить его, выйти за пределы мощного мифа, окружающего его. Читая его, я научился распознавать за публичным персонажем тонкого писателя, верного друга, чувствительного и скромного человека. Личность Эрнеста радует меня время от времени, со всеми его эксцессами, его слабостями, его кипучей энергией и торопливостью жить интересно, но я удивляюсь, видя, как сильно изменился его образ, что я сегодня лишь с трудом могу увидеть того авантюриста, что мне всегда так нравился. Остался человек чести, труженик, писатель неподражаемой элегантности, который пожертвовал всем, чтобы жить и писать, чтобы быть человеком, человеком «на высоте». «Есть вещи, которым нельзя выучиться быстро, – писал он в 1932 году в книге «Смерть после полудня», – и в таких случаях мы дорого платим за ученье, потому что время – единственное наше достояние. Это самые простые вещи, и на познание их уходит вся жизнь, а поэтому те крупицы нового, которые каждый человек добывает из жизни, драгоценны, и это единственное наследство, которое остается после него».
Многие из его друзей и даже те, кто его не знал, называли его «Папой». Этот термин я не хочу использовать здесь, чтобы избежать ложной фамильярности, а еще, чтобы положить конец этой книге. Я просто понял, что Эрнеста Хемингуэя мне будет не хватать, до такой степени его голос стал мне близок, став почти отеческим. Этот голос с его ритмом, его особым тембром – я любил его; все время или почти год, что я его слышал. И для меня Эрнест умер только что, и каким бы удивительным это ни показалось, его смерть создала большую пустоту.