Еще один шанс...
Шрифт:
Кудим сглотнул и выдавил:
— Три дни. До того еще толокно было. Мало, правда. За всю последнюю неделю что еще ели — ложки по три на кажного выходило…
Мужик кивнул и снова что-то нацарапал на дощечках.
— На вот, надень. Себе и детишкам. Липовые — дочерям, а березовые тебе с сыном. Далее их будешь показывать. Все, иди!
Мужик, что стоял у столба, хмуро оглядел Безгривку, поднял ей копыта, пощупал бабки, посмотрел зубы, глаз на просвет, похлопал по крупу и, вздохнув, пробормотал:
— Эх, до чего животину довели… Давно не кормлена?
Кудим, памятуя все то, что ему говорил первый мужик, ответил честно. Мужик у столба снова кивнул и махнул рукой в сторону огромной, стойл на пятьдесят, конюшни.
— Туда заводи. Там тебя встретят и покажут, где и какого корму взять. Твоей-то
Кудим растерянно оглянулся на сидящих в телеге младшеньких. Куды их девать-то? Но мужик махнул рукой:
— Эти вон с девкой пусть далее идут. Вон в ту избу. И там тебя дожидаются…
Потом была еда… Немного, правда, и всего лишь жидкая похлебочка, но у Настены и от этого закружилась голова и желудок подтянуло к горлу. А затем им выдали шайки, веники и по куску чего-то серо-желтого, комковатого и крошащегося. Тетка, выдававшая все это, поймав удивленный взгляд Настены, пояснила:
— Мыло это. Стираться будешь, девка. Одежку помочишь, а потом мыль погуще, пока пена не пойдет… Всю одежку с себя и своих-то собирай, кроме исподнего. Исподнее мужики сами стирают. И вон туда иди. Да сестренок возьми с собой. Там сначала постираетесь, а уж потом и попаритесь.
В той странной мыльне, куда ее отправила тетка, было удивительно. Во-первых, она была просто огромной, во-вторых, там не мылись, а только стирали, в-третьих, это самое мыло оказалось настоящим чудом. Настена сначала замочила все собранное белье, а затем, подглядев украдкой, как соседки старательно водят кусками этого самого мыла по мокрой одежке, принялась делать так же, отчего на одежке тут же начала образовываться густая пена. После Настена прополоскала одежку в тазу и снова намылила. А потом еще раз прополоскала. И еще раз. И еще… Наконец одежка стала такой чистой, какой, наверное, была только тогда, когда ее сшили. Покончив со стиркой, Настена, робея, прошла в дальний угол этой бани, к дородной бабище с длинным железным крюком в руке. Бабища, незадолго до этого громогласно шуганувшая ту самую бабу из беженок, что вопила воям: «Ой не бросайте нас!..», на Настену отчего-то орать не стала. Подцепив крюком, она выдвинула из стены, за которой, как видно, располагалась печь, уж больно от нее жаром перло, здоровенный короб из железной проволоки и, распахнув железную дверцу, вытянула оттуда один из здоровенных железных же противней.
— Клади сюда все… да ровнее клади, не валом. Во-от, твой противень, видишь, шестой сверьху. Запомни, девка! — Задвинула противень в короб, а короб обратно в стену и махнула ручищей: — А теперь давай туда вон, в ту дверь. Баня там. Попарься как следоват быть и потом возвращайся. Все уже сухое будет.
Так все и вышло…
Когда они вместе с отцом и братом, чистые, сытые (потому как после бани их покормили еще раз) вышли из этих просто каких-то волшебных изб, Настене почудилось, что все, что случилось с ними за последнее время — голод, долгая дорога в никуда, смерть матери, нападение шишей, — внезапно отодвинулось так далеко, что теперь казалось, что это было не с ней. Но потом ей на глаза снова попалась сгорбленная спина идущего впереди отца, и у нее внутри снова все захолодело…
Здесь, в длинных избах, почему-то называемых чудным словом «карантин», они прожили цельную неделю. День в день. Все вместе. Всем тем караваном беженцев, которым и пришли. На второй день их еще раз, по новой расспросили. Правда, на этот раз вопросов было больше. Например, не ведают ли они какого мастерства или особенного умения. Ну там, может, кто гончар искусный? Либо кружева плести умеет? Либо кузнец или коновал знатный? Или языки иноземные какие знает? Или грамоте да цифири изрядно обучен? Особливо спрашивали, нет ли среди них боевых холопов. Мастеровыми в их караване назвались восемь человек. Их всех увезли, а через день привезли обратно. Семерых за семьями, а одного только собрать вещи и идти на все четыре стороны подобру-поздорову. Потому как возили их, оказывается, на проверку. Чтобы они свое ремесло другим мастерам показали и доказали бы им, что то, в коем признались, мастерство — ведают. А так быстро обернулись, потому, что, как выяснилось, по всей царевичевой вотчине дороги обустроены видом невиданные.
Приехавшие еще много чего удивительного порассказывали. Например, что ни весной, яровые, ни осенью, озимые, здесь никто не сеял. Царевич запретил. И как ведь угадал-то! Потому как энтим летом, как и прошлым, снова все время дожди лили, а потом опять же ранние морозы ударили. А вот зима, как нарочно, бесснежная выдалась, но морозная. Так что все, что весной посеяли, — либо сгнило, либо померзло, а что осенью — тако же вымерзнуть уже должно было. Многие как раз и в путь тронулись, потому как даже на скудный урожай уже никакой надежды не осталось… Но люди здесь летом без дела не сидели. Эти самые дороги строили, запруды на реках небольших и ручьях ладили, кирпичи лепили и обжигали, да еще удивительную штуку, коей на царевичевом подворье большие терема крыты. Черепицею называется. И сейчас также не сидят — лес валят и свозят, в гончарных мастерских и кузнях работают, уголь жгут. А еще на запрудах большие водяные колеса устроены и еще строятся. А еще в крестьянских избах чудесные печи кладут. Не как обычно, а с настоящими трубами. Ну как у какого знатного боярина. Отчего дым не через вьюнок над дверью вместе с теплом уходит, а сам собой через трубу. И потому в избах потолки совсем не закоптелые… Конечно, полностью всего этого приехавшие не видали, но им про то как раз те мастера, что их проверяли, порассказали. Потому как они сами как раз в таких избах жили.
Все беженцы после таких рассказов ходили смурные, а та тетка, что тогда царевичевым воям вопить начала, принялась мужа пилить да корить, чего это он у нее никакому важному и нужному здесь ремеслу не научился. И как им теперь, бедным, быти? И нешто им теперь снова в путь-дорожку собиратися? И какие ж они все бедныя и несчастныя… Мужик все ее визгливые причитания сносил молча, но было видно, что ему тоже не по себе. Потому как по рассказам выходило, что люди здесь живут мало что не в раю. А затем пришла пора с этим раем, в котором они оказались, прощаться…
На седьмой день после обеда их опять собрал тот самый мужик, что встретил их на дороге в первый день, в полушубке с кушаком. Окинув обреченно молчащую толпу взглядом, он вытянул из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги и, развернув его, наморщил лоб.
— Никодим Кривой! — начал он зычно. Никодим был одним из мастеров. — Ваньша Пегий! Митяй Погребец!.. — Всего он зачитал имена семерых, среди которых оказался и тот дедок с двумя внуками. После чего сложил бумагу и сурово приказал: — Подь сюды!
Названные торопливо вышли из толпы. Мужик окинул их взглядом.
— Царевич, послушав докладчиков про мастерство ваше знатное, дозволяет вам остаться в царевой Белкинской вотчине. — Он сделал паузу и спросил их: — Вы как, имеете на то свое желание?
Мужики слегка опешили. Это кто ж и когда у мужика его желание спрашивает? Но растерянность длилась не более пары мгновений. Все дружно сдернули с головы шапки и закивали.
— Да… да, батюшка… а то ж…
— Тогда берите свои чады и домочадцы и рухлядь какую надобно и собирайтеся вон тама, у столба. — Он повернулся к остальным, понуро глядящим на него. — А вам, народ честной, русский, царевич в милости своей дозволяет выбрать, куда вы дальше двинетесь. По его велению ли — в таком разе он даст вам прокорму, охрану от татей надежную и заботу свою недреманную на все время пути. Либо куда сами захотите — в таком же разе вам выдадут прокорму на одну неделю да и отпустят с миром.