Еще одна из дома Романовых
Шрифт:
Вспомнить хотя бы тот праздник Воздвижения Креста Господня. Сергей устроил его нарочно для крестьян. Их собралась большая толпа – и зажиточных, и бедных, со множеством детей. Сперва мальчики бегали и прыгали в мешках, а тем, кто прибежит первыми, Элла дарила разные красивые вещицы: пояса, кошельки, зеркальца на цепочках, платки… Потом состоялась лотерея. Зажиточные крестьяне из соседних деревень подходили поочередно и вытаскивали билеты, на каждый из которых можно было что-нибудь выиграть. Проигрышей не было, и Элла едва успевала раздавать то, что оказывалось обозначенным на билетах. Судя по радостным лицам крестьян, подарками барин угодил: байковые одеяла, ситцевые отрезы, самовары, кожа на сапоги, фарфоровые чайные сервизы – довольно простые, но нарядные… Дети получили от Эллы конфеты, пряники, орехи и игрушки: дудочки, волчки, деревянные мельнички…
А какое было необыкновенное зрелище, когда американец Лорукс в тот день поднялся в воздух над Москвой – на воздушном шаре, а потом прыгнул из гондолы на парашюте! Когда парашют раскрылся не сразу, все в ужасе закричали. Вот купол раскрылся наконец-то, Лорукс минуту провисел в воздухе, а потом его сильным ветром отнесло к лесу. Он упал на дерево, но остался жив и почти невредим, только оцарапал лицо.
Все темное началось после возвращения в Петербург, когда Сергей открыл брату, какой клятвой обменялись они с молодой женой еще перед тем, как обвенчались!..
Павел поднял голову, огляделся.
Где это он? Петербург, если глядеть на него не из окна кареты и не с высоты гусарского седла, кажется порой неузнаваемым, да еще ночь и лунный свет меняют очертания домов и искажают рисунок улиц.
У кого бы спросить, где это он, куда забрел? Вот смеху подобно… Великий князь заблудился на городских улицах, как деревенский мальчишка, впервые оказавшийся в столице! Конечно, Павлу нечасто приходилось разгуливать по улицам, всегда только в сопровождении свиты… Дай бог памяти, не впервые ли он идет один – ночью, пешком? А ведь и впрямь впервые! Кругом безлюдно, даже ни одного будочника не видно у мостов… Тяжкий предрассветный час, один из тех, в которые спится крепче, чем в
Ага, вот… Чья-то тень мелькнула впереди, в свете уже догорающих фонарей. Окликнуть, спросить, где он находится?
Да это женщина!
На миг Павлом овладело неразборчивое вожделение, страстное желание забыться – как угодно, только бы забыться! – но это был один лишь миг. Можно вообразить, что это за дамочка! Без шляпки, простоволосая… Ночная бабочка самого низкого разбора. Нет, лучше не паскудиться. Никакое мимолетное приключение, в этот миг понял Павел, не утолит его жажды, да и кощунственно это – попытаться от той утонченной отравы, которой, сама того не желая, опоила его Элла, излечиться с помощью какого-то низкопробного дешевого вина.
Дешевого вина?.. Брат Саша как-то рассказал ему, кто была его первая женщина. Крестьянка, коровница – Марфуша, Мариша, бог весть, как там ее звали! – с которой он спознался в коровнике нарочно для этого выстроенной возле Царского Села фермы. Старший брат его Никса, Николай Александрович, – он стал бы императором, кабы не умер молодым, – от прелестей соблазнительницы отказался, а Саша не единожды ее потом отведывал. И говорил, что сласть была несказанная, даром что простолюдинка! [11]
Впрочем, Саша, пусть он и император, опытом большим не обладает, снисходительно подумал Павел. У него в жизни и были-то всего лишь две женщины, коровница эта да жена. Да еще был Саша платонически влюблен во фрейлину Мещерскую, но после свадьбы он хранит непоколебимую верность милашке Минни, а вот и Павел, и Сергей (да и прочие великие князья!) – они не стыдятся своего сладострастия, унаследованного от отца, только Павел охоч до женщин, а Сергей (точно так же, как и кузен Костя) – до мужчин. До мальчишек, вернее сказать! Однако это не помешало Косте жениться на принцессе Элизабет Августе Марии Агнесе, второй дочери принца Саксен-Альтенбургского, герцога Саксонского Морица, которую в России зовут Елизаветой Маврикиевной… И она уже беременна, а Костя гордо клянется, что заведет большую семью, что у него будет много детей! Кузен, как говорится, мажет хлеб маслом с обеих сторон: лазит и под юбки женщинам, и в штаны мужчинам. Сергей же… О Господи! Оказывается, они с Эллой накануне венчания дали друг другу обет вечной девственности, договорились жить, как живут брат с сестрой! Однако, едва успев вернуться в Россию, Сергей вступил в связь с новым своим чернобровым и черноглазым адъютантом Степановым (на сей раз удивительно стройным и худощавым, в отличие от всех его прежних пухленьких и толстозадых, eff éminés [12] угодников, например, красавца Коти Балясного).
А Элла? Как проводит она ночи в своей одинокой, холодной постели, зная, что муж не навестит ее не потому, что свято блюдет обет, а потому, что дает выход сладострастию с другими… с мужчинами?
Ближе друга, чем Сергей, у Павла не было на свете. Но старший брат никогда, никогда не посвящал младшего в тайны своего сладострастия и не живописал свои похождения, в отличие от Павла, который иногда любил поведать о своих альковных секретах. Любовь младшего брата к женщинам казалась Сергею отвратительной и нечистоплотной, однако он умел уважать чужие пристрастия. Павел уважал чужие пристрастия ответно, однако сам даже вообразить не мог себя в объятиях мужчины – с души воротило. Если Сергей был скрытен, то кузен Костя – весьма болтлив, особенно под шампанское. Нет, он не хвастался радостями однополой любви – он стенал над ними. Павел слушал его самобичующие откровения со смешанным чувством отвращения и жалости:
– Жизнь моя течет счастливо, я поистине баловень судьбы, меня любят, уважают и ценят, мне во всем везет и все удается, но… нет главного: душевного мира! Ах, как это тяжело, что мой тайный порок совершенно овладел мною! Я пытаюсь его победить… но совершенно сладить с ним редко удается. Я точно флюгер: бывает, принимаю твердое намерение, усердно молюсь, простаиваю целую обедню в жаркой молитве – но тотчас же затем, при появлении грешной мысли, все сразу забывается, и я опять подпадаю под власть греха. Больше всего я боюсь видеть банщиков… Сам не знаю, почему у меня к ним такая особенная тяга! Ты знаешь, Поль, бывало, я нарочно в самом простом виде хаживал в Усачевские бани… Находил там банщика себе по вкусу и деньгами вводил его в грех. И стыдно мне, мучительно стыдно, а удержаться не могу!
– В банях, – передернувшись, сказал тогда Павел, изо всех сил пытаясь свести эту пугающую, горькую исповедь к шутке. – В наших общественных банях! Бр-р… Воображаю! Были бы хоть, я так скажу, к примеру, римские термы…
– Ну так ведь я снимал отдельные кабинеты, – не без обиды возразил Константин, – не в общей же мыльне грешил!
Однако Павел вновь передернул плечами:
– В бане! Да воля твоя, это ж ничем не лучше, чем в юнкерской уборной, воспетой, как некоторые поговаривали, самим Лермонтовым!
И, на ходу редактируя знаменитую классическую похабщину приличными междометиями, прочел с таким выражением, словно у него сделалась неодолимая оскомина:…Вдруг шорох, слабый звук – и легкие две тени
Скользят по каморе к твоей желанной сени,
Вошли… и в тишине раздался поцалуй,
Краснея поднялся, как тигр голодный, трам-пам-пам.
Хватают за него нескромною рукою,
Прижав уста к устам, и слышно: «Будь со мною,
Я твой, о милый друг, прижмись ко мне сильней,
Я таю, я горю…» И пламенных речей
Не перечтешь. Но вот, подняв подол рубашки,
Один из них открыл атласный трам-пам-пам и ляжки,
И восхищенный трам-пам-пам, как страстный сибарит,
Над пухлой трам-пам-пам надулся и дрожит.
Уж сближились они… еще лишь миг единый…
Но занавес пора задернуть над картиной,
Пора, чтоб похвалу неумолимый рок
Не обратил бы мне в язвительный упрек.
Константин прерывисто вздохнул, а Павел, почуяв в сем вздохе мечтательную тоску кузена по несбыточному счастью, продолжал с тем же выражением оскомины:
– Помнишь, я нашел у Сергея эти стишки в тетрадке и принес тебе показать, да еще спрашивал, о чем это? Вот глупец был наивный, ничего не знал, ничего не понимал!
– Век бы тебе, Поль, этого не знать и не понимать, – со слезами в голосе проговорил Константин.
Но Павел все же понял довольно – а прежде всего понял невозможность человеку себя переделать. Оттого он был доселе снисходителен к грехам любимого брата Сергея – пока не осознал, что эти грехи превращают в ад жизнь любимой им женщины.
Узнав, что Сергей проводит ночи то с новым адъютантом, то с прежним, а Элла остается одна, он впервые упрекнул Сергея. Однако тот лишь поднял брови:
– Я дал волю своей жене, и она это прекрасно знает. Она может выбрать себе любого достойного мужчину – поверь, я смогу простить ее и понять. Это не изменит нашей с ней нежной любви друг к другу! Одно только я не смог бы простить: если бы она нашла утешение в объятиях моего… – Он вприщур глянул в глаза Павла и закончил, видимо, иначе, чем собирался: – В объятиях кого-то из наших родственников. И она это понимает – понимает, что с ней я немедля разведусь, а с тем человеком отношения прерву и вообще сделаю все, чтобы самым гнусным образом отравить его существование. Надеюсь, ты не наивен, а столь же умен, как моя дражайшая супруга, а потому не считаешь меня образцом благородства и умения подставлять другую щеку?
Павел не был наивен (хоть, может, умом особенным и не блистал) и хорошо знал брата. Любил его – а все же понимал, сколь низменна и в то же время возвышенна его натура.
Ему приходилось еще в юности читать о каком-то средневековом яде, который наливали в вино тем, кого желали уничтожить, не оставив подозрений. Яд – кажется, он назывался lutulentis mors, мутная смерть, да-да, именно lutulentis mors! – был очень тяжел, сразу ни в вине, ни в воде не растворялся, а сначала ложился на дно густым осадком, так, что напиток оставался чистым и даже прозрачным. Отравитель мог без малейшей опаски и без вреда для здоровья сделать глоток из кубка, а потом – с самой дружеской улыбкой! – передать его своей жертве… только надо было не забыть качнуть кубок, чтобы взболтать осадок, – вот и все, обреченный вскоре умирал мучительной смертью. Вот так же на дне светлой и прозрачной, гордой и страстной, возвышенной и милосердной души Сергея тяжко лежал некий опасный осадок, и горе тому, из-за кого эта ядовитая, губительная тьма начинала колыхаться!
А впрочем, со вздохом подумал Павел, наверное, каждый человек таков, не один только Сергей, и в каждом таятся мутные, инфернальные бездны, которые порою могут всколыхнуться – и толкнуть его на преступление, на нарушение закона… особенно если вырос и живешь с убеждением, что для тебя закон не писан!
Их дорогой отец, недавно разорванный на куски бомбой террористов, еще при жизни бедной жены своей поселил рядом с ее покоями молодую любовницу с детьми, поправ волею мужчины и властью императора все религиозные и человеческие узаконения и нормы. По сути, этим он ускорил смерть императрицы. Конечно, нет закона, нет такой его статьи, в которых черным по белому было бы написано, что прелюбодей является преступником и должен быть наказан не просто какими-то непредставимыми адскими мучениями или угрызениями совести, а каторжными работами, ссылкой или тюремным заключением. Не оттого ли на свете так много прелюбодеев, что мера мирского наказания для них не определена толком? А впрочем… Павел с горькой усмешкой пожал плечами… в законе Российской империи есть особая статья – номер 995, в которой черным по белому значится:
«Изобличенный в противоестественном пороке мужеложства подвергается за сие лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь на поселение. Сверх того, если он христианин, то предается церковному покаянию по распоряжению своего духовного начальства».
Ей сопутствует и статья 996, которая гласит:
«Если означенное в предшедшей 995 статье преступление было сопровождено насилием или же совершено над малолетним или слабоумным, то виновный в оном предается лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу в крепостях на время от десяти до двенадцати лет».
Однако написать – это одно, а воплотить написанное в жизнь – другое. Насколько
– Закон наш не дает определения мужеложства, в общепринятом смысле под ним понимается: употребление мужчиною лица же мужского пола в задний проход. Деяние должно заключаться в употреблении и при том безусловно в задний проход; посему никакие остальные половые бесстыдства под действие 995 статьи подводиться не могут! В мужеложстве добровольном покушение совпадает с совершением; от совершения же требуется только начало эротического акта! Употребленное в 995 статье слово «порок» равносильно слову преступление или, правильнее, безнравственность, а отнюдь не означает привычку или же наклонность!
Эх, чисто писано в бумаге, да забыли про овраги, как по ним ходить… Так говаривал Лев Николаевич Толстой еще в бытность свою севастопольским героем, и слова эти потом стали солдатской песней, которая считается народною…
Коли написан закон, всегда найдется и овраг, которым сей закон можно обойти!
Позорному пороку предавались многие известные люди Петербурга. Да и гвардейцы… Однако этим страдали не все полки гвардии. Преображенцы любострастничали между собой чуть ли не поголовно, а лейб-гусары отличались естественными привязанностями. Имена главных «бугров» – их так называли от французского слова «bougre», содомит, – были у всех на устах, да ведь многие совершенно не скрывали свой образ жизни, а даже кичились им. Скандалы, сопровождающие открытие за кем-нибудь непотребных похождений, тянулись непрерывно, но до суда сии дела обычно не доходили.
Да вот буквально недавно грянул скандал с князем Владимиром Петровичем Мещерским, носившим до седых волос среди своих имя Вово. Он был в свое время камергером при дворе Александра II, потом сделался приятелем наследника престола Николая Александровича, затем – Александра. С наследниками у него была чистая и спокойная мужская дружба – император не потерпел бы никакой похабщины вокруг будущих государей, да и те не были склонны к постыдным забавам! Мещерский окончил курс в училище правоведения, после был полицейским стряпчим и уездным судьей в Санкт-Петербурге, состоял чиновником особых поручений при министре внутренних дел, и эти особые поручения иногда состояли в том, чтобы развлекать беседами великих князей. Он был чрезвычайно привлекателен, представителен и слыл необычайно хорошим рассказчиком – особенно Мещерскому удавались презабавные истории из его сыскного прошлого. Считалось, что из него может выйти блестящий журналист. Так и произошло. Теперь Мещерский славился как писатель и публицист крайне правых взглядов, которые высказывал в издаваемом и редактируемом им журнале «Гражданин». Скандал грянул оттого, что Вово начал оказывать непомерное внимание молодому трубачу лейб-стрелкового батальона. Начальник Пажеского корпуса Келлер обвинил его в мужеложстве, разразилась буря, имевшая серьезные последствия. Однако Мещерский отчаянно защищался, и император принял его сторону. Скандал был замят без всяких последствий для виновника, и более того – именно в этот момент он сделался доверенным советником императора. Потом Мещерский оказался замешанным в историю с актерами Александринского театра, ходили слухи даже о высылке из Петербурга, но все снова обошлось для Вово благополучно: Павел знал – брат Саша обязан был Вово тем, что тот вовремя остерег его от непомерного увлечения княжной-авантюристкой Марией Элимовной Мещерской, а ведь это его увлечение едва не разрушило его брак с принцессой Дагмар, Минни. Кроме того, императору импонировала активная позиция Мещерского, который открыто призывал правительство поставить крест на всех реформах покойного Александра II.
Да, всем было известно и Павел понимал, что статья 995 и 996 легко обходимы, тем более если ты – приятель императора, а еще более легко – если ты великий князь и брат государя. Но все же – бедная Элла…
Что она делает в своей одинокой постели? Может быть, проклинает тот день, когда согласилась связать свою судьбу с Сергеем? И горько плачет?
Павел вскинул голову. Послышалось или до него донесся звук рыданий?
Наверное, чудится, кому бы тут плакать, посреди ночного города? Подумал о плачущей Элле – вот и померещилось.
Хотя нет… Не померещилось! Звуки рыданий все громче, а вот и видно, кто плачет: ночная бабочка, которую Павел приметил несколько минут назад.
Ну надо же, так-то рыдать – словно над мертвым. Кого это она оплакивает? И что она делает?! Подошла к перилам моста (да ведь это Красный мост через Мойку, Павел вдруг сообразил, что находится на Гороховой… ничего себе, куда забрел!), свесилась вниз… уж не кинуться ли собралась?!
Он больше ни о чем не думал – просто рванулся вперед, побуждаемый вполне естественным человеческим стремлением спасти другого человека от смерти.– Уверяю вас, моя дорогая, что запереть себя в детской – это не ваша стезя! Так и передайте своему супругу – мол, пусть лучше запрет на крепкий замок свои мужские инстинкты!
Общее замешательство, тишина, мгновенное остолбенение – а потом смех, слишком громкий для того, чтобы быть искренним.
Великий князь Владимир Александрович едва заметно повел бровью. Михень в своем, как говорится, репертуаре… никогда не думает, прежде чем сказать. И при этом он не знал женщины умнее. Кажется, даже глупости и бестактности она совершает с умыслом. Великая княгиня Мария Павловна терпеть не может адъютанта мужа Эрика Пистолькорса, поэтому эта обмолвка, которая кажется чудовищной посвященным и совершенно невинной – тем, кто не в курсе дела, призвана еще больше унизить беднягу. Конечно, очень вероятно, это только слухи… ну, что бедняга Пистолькорс больше не… что, увы, он больше не может ! – а если правда?! Каково ему сейчас, несчастному?! И каково его жене? Судя по ее лицу, по манерам, по всему томному очарованию, которое от нее исходит, эта дама не из тех, кто посвящает себя исключительно семейным обязанностям. От нее надо держаться подальше тем мужчинам, которые заботятся о своей репутации и побаиваются своих жен.
Не то чтобы великий князь Владимир Александрович очень пекся о том и другом, но все же… на глазах Михень флиртовать с мадам Пистолькорс не стоит. Хотя, с другой стороны, дорогая супруга сейчас преисполнена желания оказать прехорошенькой и весьма несчастной в браке Ольге Валерьяновне всяческое покровительство. Она обожает таких вот бедняжек, без различия пола. На своем супружеском веку Владимир Александрович на всякое нагляделся, а потому заранее мог предсказать, как станут развиваться события. Сначала она будет всячески обхаживать очередную протеже, восстанавливая его или ее против всех близких и настойчиво уверяя, что оного или оную протеже никто, ни одна душа в мире понять не способна – кроме, конечно, самой Марии Павловны. И постепенно, как ни странно, ей удается человека в том уверить. Потом следует период пылкой и страстной дружбы, когда Михень чуть ли не в супружескую постель третьим не лишним тащит своего или свою протеже. Вот в этот период для человека ловкого и хваткого – а великий князь себя таким заслуженно почитал – открываются самые заманчивые возможности, потому что Михень, пребывая в состоянии своей некоей человеколюбивой эйфории, ничего дальше своего носа не увидит, вернее, увидеть не захочет, и даже если она застанет оную (вот тут женский род sans variants, как говорят французы, без вариантов, мальчишек оставим брату Сергею!) протеже в объятиях законного супруга, то ничего противоестественного, никакого адюльтера в сем не углядит, а решит, что сердобольный Володенька утирает бедняжке слезки, а утешаемая бедняжка плачет ему в жилетку. Если же жилетки на нем при исполнении сих приятных обязанностей не окажется, а у протеже туалет будет в беспорядке, затуманенный взор Марии Павловны этого не заметит. Михень обратит внимание в данной ситуации на что-нибудь вполне приличное. И только потом наступит разочарование, но не прозрение – Михень так ничего и не заподозрит, ей просто надоест протеже, как ребенку надоедает игрушка, прежде любимая, а теперь совершенно не нужная, опостылевшая, осточертевшая, – и он бросает ее под кровать, требуя от родителей новой. И, что самое смешное, Владимиру Александровичу «игрушка» в этом случае тоже мигом надоедает. Так что не далеко от истины уходят те, кто уверяет, будто великий князь, младший брат государя императора, сенатор, член Государственного совета, генерал-адъютант, герой последней войны с турками, генерал от инфантерии, командующий войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа, регент – на случай кончины императора – до совершеннолетия наследника престола Николая Александровича, известный меценат, президент Императорской академии художеств, один из попечителей Румянцевского музея – словом, будто носитель всех этих громких титулов и званий находится под каблуком супруги. И более того – глядит на мир ее глазами, даже когда речь идет о женщинах. Стоит Михень сказать: такая-то, мол, хорошенькая, – как и Владимир Александрович начинает сие замечать.
Хотя насчет мадам Пистолькорс он и сам был с усам. Прелестная женщина! Эти длинные темные глаза, эти вздрагивающие перед тем, как улыбнуться, губы, эти локоны, вечно выбивающиеся из самой строгой прически не заметить было бы трудно. А как она смотрит на мужчину! Как будто видит в нем то наилучшее, чего он сам о себе не знает. Правда, в первую минуту знакомства Владимиру Александровичу показалось, будто прелестная Ольга Валерьяновна вытаращилась на него как-то слишком уж изумленно, как будто приняла его за другого человека, а потом спохватилась. Но это, конечно, ему показалось: за кого еще она могла его принять, как не за него самого?!
Да, очаровательная женщина, бездна шарма… Правда, в самом начале их знакомства она заводила какие-то странные разговоры: например, вдруг начала выпытывать, а не охоч ли великий князь до ночных прогулок… и нравятся ли ему санкт-петербургские мосты, например, Красный мост… Ну что ж, Владимир Александрович был – в отличие от супруги! – весьма тактичен и не показал мадам Пистолькорс, что ее вопрос показался ему странным. Напротив, он обстоятельно рассказал историю строительства Красного моста – который, к слову, первоначально звался Белым, потому что был построен деревянным и покрашен в белый цвет.
– С самого начала мост был разводной, – обстоятельно говорил Владимир Александрович, – с узкой щелью посередине для пропуска мачтовых судов. Щель эта для проезда закрывалась съемными щитами, и лишь в начале века на этом месте построили один из однопролетных чугунных, арочных мостов, которых много перекинули через реки и каналы Санкт-Петербурга. На гранитных обелисках водрузили фонари, а перила повторяли рисунок ограждения набережной, чтобы создавалась единая картина.
Великий князь, поведавший мадам Пистолькорс все это, мог гордиться своей осведомленностью – ну он и гордился, и если мелькнула вдруг мысль, что Ольгу Валерьяновну его рассказ почему-то насмешил, то он мысль эту мигом прогнал.