Эсер
Шрифт:
Выехав на ровную дорогу, дед чуть подстегнул коня. Или подвернулась кочка. Копна сена медленно поползла вбок. Буян не испугался, он уперся руками и пытался переползти на другую сторону. Но копна всё равно кульнулась. Буян ничего не успел понять, он упал на мягкое, наверное, на часть сена, которое упало раньше. Стало темно, как ночью. Он сразу привстал на четвереньках, понял, что руки, ноги и шея его целы, понял, что может дышать, но так как его придавило, выбраться никак не мог. Он ничего не видел и только слышал, как сено продолжает сыпаться.
Тут
Буян проснулся и увидел, что отец молча в темноте стоит перед печкой и внимательно смотрит на него. Будто пытается что-то разглядеть.
– Иди-ка сюда! Помереть он удумал, паршивец!
Отец одним движением скинул с него одеяло и доху.
– Не надо, папка, не хорони меня! Я живой, папка! Я ещё живой!
Буян попытался отползти в угол, где сушились валенки, но крепкие руки отца схватили его и стащили с печи. Мальчик почувствовал, как ему резко стало холодно без одеяла, будто его окунули в прорубь или голышом выставили на мороз.
– Не надо, папка! Не надо! Я же живой! Ты что не видишь? Я ещё не помер!
– Иди сюда, сказано тебе!
Отец взял доху, завернул в неё Буяна и на руках вынес во двор.
– Катанки приготовь! – на ходу бросил он жене. – И носки шерстяные.
Буян кричал и плакал. Отец занёс его в баню, раздел донага, разделся сам.
– Быстро на полок! – велел он.
Буян стоял и оглядывался, будто чужая это была баня. Он никак не мог понять, зачем его притащили сюда. Он думал, что его тащат в глубокую, промерзшую, тёмную могилу.
– На полок, говорю! – крикнул отец.
Мальчик бегом кинулся на полок и лёг на живот, ногами к топке. Отец зачерпнул ковш воды и плеснул на камни. Выждал пару секунд, потом плеснул ещё. Взял сухой берёзовый веник и окунул его в кипяток.
– Сейчас тебе будет. Вот я тебе устрою. Помереть он вздумал!
Отец начал хлестать веником: сначала прошелся по ногам, потом по маленькой, тощей заднице, потом принялся за спину. Буян закрыл лицо руками, прижался ртом к щели в полке и жадно хватал прохладный воздух снизу. Отец взял ещё ковш воды и добавил пару.
– Вот я тебя сейчас, сучий ты сын! Вот ты получишь!
С каждым разом отец бил всё сильнее. Он сам уже облился потом на три раза, но не прекращал. Листья от веника отлетали и липли к стенам и потолку. От голых прутьев спина и ягодицы Буяна покрылись красными кровоточащими полосами, но отец не останавливался. Он бил и бил. Бил сильнее. Потом лил ещё воды на камни и снова бил.
– Сейчас ты у меня получишь, сучий сын! Помереть удумал!
2
Грязь налипла тяжёлыми комками на колёса телег. Народ толпился у старенькой церкви на главном перекрестке. Первый снег сыпал мелкой крупой им на
Первым из церкви вышел сам Николай Николаевич, шатаясь от водки, в расстегнутой шубе, он широко раскинул руки и закричал:
– Ну что, сельчане, встречайте молодых!
Ему никто не ответил. Зато сам Николай Николаевич громко захохотал.
Следом за ним на паперть вышли молодожены: Ася и Наумка. Жениху было четырнадцать, а невесте двенадцать лет. Между ними протиснулся поп-бегемот, такой же пьяный, как Николай Николаевич.
– Благословляю, – только и смог сказать он, громко сдерживая отрыжку, и вместо того, чтобы перекрестить молодых, только махнул рукой и ушёл обратно, волоча за собой чёрную рясу.
Ася стояла, нахмурившись и ссутулившись то ли от холода, то ли от горя. Полы её красно-белого сарафана с передником грязные и мокрые трепались на ветру. Кокошник клонил её голову вперёд. Глядя на неё невозможно было понять, красива она или нет. Рыжий волос и веснушки были красивы, а лицо будто наспех слепили из теста: круглый нос, овальные щеки. Сарафан был ей велик. Красива, но вероятно безнадёжно глупа.
Наумка тоже стоял невесёлый, зыркая на всех исподлобья. Его косоворотка была латанная-перелатанная, а штаны куцы. Роста он был высокого, черняв. Непослушные смоляные волосы торчали на макушке, будто его только разбудили.
– Грешно, ой грешно… – Плюнул жёлтым себе под ноги дед Евтих, он стоял, опершись обеими руками на самодельную трость.
– Чего грешного-то? – цыкнула на него соседка Кутилиха. – Молодые, здоровые, пусть живут. Молчи, старый!
– Сама молчи, дура! Свойственники они, потому и грешно!
– Какие такие они свойственники? Что ты собираешь, дед?
– А то, что у его папки шурин, Петро – это одновременно еёйный отец! Тот самый. Кровосмешение случится, понятно, ведьма? Детки больные да юродивые пойдут.
– Типун тебе на язык, – испуганно перекрестилась Кутилиха. – Мелешь, а сам не знаешь, что мелешь.
Николай Николаевич спустился по ступеням:
– Что ж не веселитесь-то? Все традиции соблюдены. Как-то даже гармошки нет, – огляделся он вокруг.
Это была четвёртая свадьба на селе за первую половину октября. Аккурат на Покров день. Все свадьбы провёл сам Николай Николаевич, сам подбирал невест женихам. Словно помещик. Как будто это его земли, и крестьяне как будто его.
Сибирь никогда не знала ни помещиков, ни крепостной системы. Издавна крестьяне здесь были особым сословием – «сибирские пашенные». Сначала они обрабатывали казённую землю, за это получали участок в личное пользование, «собинную пашню». С восемнадцатого века уже и работать на государственной земле не нужно стало – плати оброк рублём и хлебом, да живи спокойно. Поэтому крестьянская реформа тысяча восемьсот шестьдесят первого года прошла для них почти незаметно. Стал мужик лично свободным, но зачем ему та свобода, если он не знает, что с ней делать?