Эсер
Шрифт:
Да и не бывает так, чтобы русский крестьянин без барского надзора остался. Вот и появился в Канском уезде Николай Николаевич Тарасик. Государев человек, чиновник, направленный приглядывать за местным людом. То ли он так цеплялся за пережитки прошлого, потому что сам был из помещиков, то ли за государственное дело так радел, но вёл себя, как хозяин в своей вотчине. Потому и старался женить своих крестьян как можно раньше, чтобы они скорее нарожали новых подданных. Никто и не пытался разузнать, какое такое он право имеет. До Сибири, известно, закон
А Николай Николаевич и пользовался дремучестью сибирской деревни. Рубль, он как ледяной шарик, если его через много рук передавать, так он непременно меньше станет. Вот на прикарманенные деньги и выстроил себе Николай Николаевич усадьбу в два этажа, куда водил невест. Даже первую брачную ночь он не доверял жениху, это все на селе знали. Нет, не было у него каких-то порочных наклонностей, к маленьким девочкам он был так же равнодушен, как и ко взрослым бабам. Просто не доверял дело молодым женихам, вдруг исхитрятся как-то или по неопытности, не заделают ребятёнка.
А ещё на утро отнесёт кровавые простыни жениху:
– На, – говорит. – Покажи людям, что невеста твоя невинна.
И саму невесту приведёт следом, а она стоит у порога дома своего мужа, от позора не знает куда деться, только руками прикрывает своё оскверненное нутро. Бывали и те девки, кто, не выдержав такого стыда, ходили на пруд топиться. А ему что? Это так, расходы.
Из свадебных традиций Николай Николаевич соблюдал лишь венчание в церкви и то, только потому что таков закон. Только церковный брак признавало государство. Когда Николай Николаевич привёл Наумку свататься, Ася тут же заплакала в голос, убежала в другую комнату, знала к чему это. Мать её тоже разволновалась, а отец только нахмурился, сел у печи, ногу на ногу закинул и задымил самосадом в трубу. Отказать Николай Николаевичу никто не осмеливался, накажет.
– Или вы, матушка, против? – издевательски заглядывал в заплаканные глаза Николай Николаевич.
– У отца спрашивайте, – зло кивает мать на мужа.
– Батюшка, вы не против? – ещё шире улыбнулся Николай Николаевич, поворачиваясь к отцу.
Отец молча покачал головой, глядя в пол.
– Ну а вы, Асечка, сами-то что скажете? Голубушка, люб вам жених?
Ася молча подошла к отцу, взяла его за руку и тихо ответила:
– Коли вы батенька согласны, так и я противиться не буду.
Простила дочь отца. Дочки многое им прощают.
– Ну вот и славно! – вскрикнул Николай Николаевич. – Что ж, батенька, как говорится, у вас товар, у нас купец! Ударим по рукам?
И жмёт вялую руку несчастному отцу.
– Хозяйство осматривать-то будете? – тихо спрашивает отец, едва сдерживая дрожь в голосе.
– Да что у тебя смотреть-то? – смеётся Николай Николаевич. – Твоё хозяйство я прекрасно знаю: тощая корова, да покосившийся сарай! Мышей что ли под полом пересчитывать?
И смеётся ещё пуще прежнего. Смеётся, и без того широкое лицо растягивает.
Прочие традиции тоже не соблюдал Николай Николаевич.
– Что ж вы, Николай Николаевич, свинину в пост едите? В пост молиться надобно.
– Пусть молятся те, у кого сала нет, – жуя ответил Тарасик. – А у меня сало есть.
Ушёл поп, ничего не ответил.
– Ну что, матушка, рады небось? – спросил Николай Николаевич, приобняв Асину мать у церкви.
– Рады, рады, Николай Николаевич, – ответила она ему, приняла горе. – Да вот только одного не пойму…
– Чего же не так? – искренне удивился Николай Николаевич.
– Когда в церковь невесту собирали, на первую телегу иконку поставили. Иконку Ксении Петербургской. Так по вере положено. А теперь я её не вижу.
– Икону? – Николай Николаевич оглянулся на телегу, на которой первый ехал вместе с молодыми. – Не знаю. Стало быть, плохо закрепили её, свалилась небось. А сейчас сами видите распутица какая. Где ж её теперь найти в грязище такой?
Ворона голодно каркнула на голой берёзе.
Буяну было чуть меньше лет, чем Асе. Жила она наискосок от их дома. Как-то летом они играли босые в салки. Буян поддавался. Каждый раз, когда он догонял её, когда оставалось только протянуть руку и коснуться её рыжей головы, он спотыкался и падал. Хватался за коленку, будто ему больно, а сам смотрел, как Ася оглядывается и смеётся. Ася заливалась смехом. Её карие глаза блестели от счастья.
За порванные коленки на штанах отец, конечно, заругает, а то и поколотит.
А сейчас Ася переминалась с ноги на ногу перед церковью, держа за руку своего молодого жениха. Другой рукой вытирала капельку с носа. Теперь её глаза блестели от горя.
– Папка, пойдём, – Буян дёрнул за руку отца.
– Стой тут, – отец потянул его назад.
Они были вдвоем. Матери и деда Христика к тому времени уже не стало. Мать не пережила чахотку, а дед… От чего умирают старики? Просто от старости. Да и кто там разбирался, от чего… Мамку Буян плохо запомнил, не успел. Всё сидела она, кручинясь, у печи. Принимала от мужа побои да выходки. А вот деда не забыл. Столько всего забылось, а дед помнился.
– Я не хочу, папка. Пойдём домой.
– Нет.
– Я замёрз.
Его тоненькие ножки действительно продрогли в намокших онучах.
– Я не хочу, – Буян потянул руку сильнее.
Отец резко наклонился к нему и процедил сквозь зубы:
– Сказано тебе, стой тут, сучий ты сын! Надо стоять! Стой и смотри.
Буян не понимал, почему он должен стоять и смотреть. Он не понимал, отчего так весел Николай Николаевич. Но он понимал, почему плачет Ася.
Все говорят о бесконечной силе любви, но почему-то молчат о силе ненависти. Разве ненависть не может поднять человека, подтолкнуть его, дать ему крепости? Ради любви человек готов умереть, но скольких других людей человек готов убить из ненависти? В иной раз ненависть чище любви.