Эшелон (Дилогия - 1)
Шрифт:
Я и сам читал в конце войны, кажется, в "Красноармейце" или "Огоньке": на всем протяжении границы, от Баренцева до Черного моря, ни одна застава не отошла без приказа, ни один пограничник не был убит выстрелом в спину, то есть никто не побежал от врага и каждый встретил смерть лицом к лицу. На всем протяжении западной границы! Вот кто такие ребята в зеленых фуражках. И мы отплатили за них, павших героев сорок первого.
Пускай им будет пухом земля приграничья.
Циклопический глаз семафора мигнул, превратившись из красного в зеленый. Загудел паровоз, жалобно просигналил рожок.
Поехали
Солдаты плюхались на нары - добирать сна. Я остался стоять у приоткрытой двери. Пахло пресной влагой, нефтью, полевыми цветами, паровозной гарью. Эшелон одолевал подъем, паровоз одышливо пыхтел, как бы сдвоенно дыша: пах-пах, пах-пах... Небосвод впереди, над урочищем, выжелтился, зарозовел. Да, да, здравствуй, отчизна. Вот по-настоящему и встретились после разлуки. В дивизионной газете были чьи-то стихи - мы уже в Германии, - а кончались стишки так: "Нам грустно, что вдали мы от России, и радостно, что от нее - вдали". Теперь я не вдали от России, и мне радостно, и никакой грусти! Радость была острой, терпкой, она забивала горечь, ощущавшуюся ночью почти на вкус.
Эта горечь сразу не сгинет, погодя она воскреснет - когда подмеркнет, потеряет новизну радость. А пока - радость была, плескалась у горла, просясь наружу добрым словом, песней и стихом. Да не мастак я на эти штуки, и не к месту они: солдаты спят. Сколько солдаты недоспали за Великую Отечественную? И сколько еще недоспят, когда эшелон достигнет последней остановки?
Я - в своем законном закуточке у окна, наливавшегося рассветпой синью.
Спать не сплю, так, забытье, порой уплотнявшееся, порой редевшее. В мозгу кавардак: рельсы раскручиваются то как папирусные свитки, то как ленты воспоминаний, мелькают, сдвигаются во времени события и люди, переплетаются стук, грохот, вой.
В висках и темени покалывает. На мгновение озаряет ясная, как вспышка, мысль: "Вот пограничники были стальные люди. Не то что я. Хотя и они состояли из костей и мяса. А нервов у них не было. Но, может, и были нервы". На мгновение же крепко засыпаю и пробуждаюсь от боли, раздирающей левую кисть.
Смотрю на свет от "летучей мыши" - пальцы разбиты, в крови.
Долбанул кулаком об стенку, дрался во сне. Хорошо, что старшина Колбаковский отодвигается от меня. Да-а, нервишки... Поистрепался Петя Глушков за Великую Отечественную.
Семнадцатилетние посматривали на меня сочувственно и ува"
жптельно, на Головастикова - осуждающе. Ветераны на Головастпкова не смотрели, сталкиваясь с моим взглядом, прятали глаза.
Старшина на полном теноровом регистре внушал:
– Головастик ты, Головастик, дурья твоя башка! Эдак и под трибунал загремишь. Винись перед лейтенантом, бисов фулиган...
Головастиков сутулился над нетронутым котелком пшенки, лицо бледное, шея в бурых пятнах. Нерешительно поднялся, заплетаясь ногами, приблизился ко мне:
– Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?
– Ну?
– За-ради Христа простите меня, обормота... Нечистый попутал... Я в тверезости смирный и выпимши не буяню... А тут попутало... З-за Фроськи все, з-за стервы... Гуляет она... Ну, сердце закипело... Простите, товарищ лейтенант!
– Претензии к жене, а замахиваешься на меня?.. Учти, Головастиков, сказал я, желая поскорей закончить это объяснение, -
– Дошло, товарищ лейтенант! Аж до печенок! Я и тверезый смирный, и выпимши не буйный... Не повторится, товарищ лей-"
тенант!
– И чтоб вообще не пил больше. Обещаешь?
По его лицу видел: не обещает. Я спросил:
– Так как насчет выпивок? Завяжешь?
– Завяжу, товарищ лейтенант. То ись попытаю...
"Ответик", - подумал я и сказал нравоучительно:
– Не подведи себя, товарищей и меня. Всё.
Головастиков выдавил мучительную улыбку, вздохнул вроде бы с облегчением. Фронтовики вздохнули явно облегченно, от меня уже не отводили взгляда. Да и мальчики повеселели. Будто ничего дурного и не произошло вчера вечером и желательно обо всем позабыть быстрей. Но в том-то и загвоздка, что я это быстро не забуду, хоть расстарайся.
Разбитые пальцы побаливали, я их обернул носовым платком.
Драчев приставал с индивидуальным пакетом, и я сдался, и он начал бинтовать мне руку, от усердия высунув кончик языка.
"Перевязывает, как на фронте", - подумал я и усмехнулся: боевая рана.
Солдаты допивали чай. Головастиков занялся кашей, его похлопывал по плечу Кулагин. Головастиков жевал, облизываясь.
Свиридов клянчил у старшины аккордеон, но тот, приглядевшись ко мне, сказал:
– Замучил инструмент и личный состав. Сегодня передых.
Будешь образцового поведения - завтра вручу.
– Карамба!
– сказал Свиридов высокомерно.
– Что?
– По-испански - проклятье, товарищ старшина.
– Кого ж ты проклинаешь?
– Никого в частности, товарищ старшина. Так, вообще... Но промежду прочим, товарищ старшина, напрасно жметесь, это вас не украшает.
– Тебе б судить, что меня украшает! Но замечу тоже промежду прочим: будешь хамить - не видать инструмента как своих ушей.
– Я? Хамлю? Товарищ старшина, как можно!.. Что я, хамлет какой? Театрально жестикулируя, Свиридов возвел очи к небу.
– Просто крайне нуждаюсь в музыкальном сопровождении... Была не была - рискнем без него. С придыханием, с ужимками пропел-прохрипел: - "Я понял все: я был не нужен... Ту-ди, ту-ди, ту-дитам, ту-дитам, ту-дитам... Не нужен..." Сказал: - Без музыкального сопровождения не пойдет.
– Свернул толстенную, в два пальца, самокрутку из злейшей махры, выпустил сизое облако, от которого у меня запершило в горле. Так что бабушка надвое сказала, что приемлемей - аккордеонные танго либо такая свирепая махорка.
Старшина невозмутимо спрятал аккордеон в футляр, поставил на нары. Сверху сказал Логачееву:
– А кто котелок будет мыть за тебя?
– И все-то вы засекаете, - сказал Логачеев.
– Сверху видней! А ты давай-давай мой котелок. Не забывай, Логачеев: труд создал человека.
– А люди создали труд, - вставил Свиридов.
Старшина не принял шутки:
– Не мудри. Труд создал из обезьяны человека. Точка!
– Товарищ старшина, а вы воркотун.
– Свиридов не унимался, хотя на физиономии как маска - пи один мускул не дрогнет.