Эшелон (Дилогия - 1)
Шрифт:
Мелькнут - и забудутся. Вот мелькнуло: "Новая война. Когда она будет? Узнать бы дату! А. может, не стоит? И чем война закончится? Я то хочу определенности - любой, пусть даже трагической для меня, - то хочу продлить неопределенность, пребывая в неведении. Двойственность моей натуры? Но двойственность - это плохо". И забылось.
18
Человек - совершеннейшее создание, И вот это чудесное, неповторимое создание лишают жизни. Кто лишает? Да столь же совершенные, расчудесные создания. Черт знает что! Как сделать, чтобы не было войн? Наступит ли когда-нибудь вечный мир? Должен наступить, хотя сейчас думается об этом иногда без уверенности. Впрочем, иногда
На воине я научился убивать. Меня убивали, да не убили, и я убивал некоторых убил. Таких, как я, людей. Вся штука в том, что люди эти были врагами. Из этого следует: войны не кончатся, пока не кончится вражда на планете. А из этого следует:
пошли-ка подальше прекраснодушие и чистоплюйство, поскольку ты все-таки не пацифист, а солдат. Прекраснодушие оставим до лучших времен. Однако до чего же я задубел: о человеческой смерти говорю - штука.
Людям нужно верить. И я верю. Подчас на слово. Но как часто они обманывали меня, и тогда я корил себя за телячью доверчивость. А переиначяться не могу. Глупая, ребяческая доверчивость - не моя вина, а моя беда.
Столбик, обозначающий стык Европы с Азией, мы проспали, включая и дневального. Ничего не попишешь, ночью сладко спится. Уже которые сутки в пути, и вроде бы отоспались. Аи нет, придавить минут шестьсот всегда в охотку.
Уральские горы подставляли солнышку своп крутые, острогорбые спины; елышк на них был похож на вздыбившуюся шерсть.
С гор стекали ручьи. Речки и озера голубели в долинах, в расщелинах. На разъездах, где останавливались, пропуская пассажирские поезда, была оглушающая тишина. Оглушающая - потому что в знойном, тягучем воздухе висел звон кузнечиков - и ничего более. Днем небо на Урале высокое-высокое, но ночные звезды кажутся досягаемыми: протяни руку - и потрогаешь любую.
Ночью горы обступают железнодорожное полотно, и ели сбегаются прямо к вагонам.
Ночами же полыхало зарево - и вблизи дорогп, и подальше, в горах. Наверное, там варили сталь. Наверное, там делали танки и пушки. Правильно, Урал - арсенал страны. Как писали в газетах: Урал кует оружие. И посейчас кует? Заводских труб здесь изобильно, как в Подмосковье.
Вот когда видишь эти трубы, чувствуешь: могуча твоя страна.
А когда заводские трубы где-то угадываются за лесом, чувствуешь: твоя страна может быть еще могучей, еще не все силы развернула. Потому уральская да сибирская сталь сломала сталь рурскую и сломает любую другую, если доведется так - сталь на столь.
В городах и поселках мало зелени, хотя они окружены лесами.
Пыльно, дымно. А рядом, в ельнике, в березняке, благодать. Сойти бы с поезда и пожить на заимке недельку-другую. Чтоб подальше от деревень, чтоб на берегу речки или озера, чтоб в лесу куковала кукушка и звенели кузнечики. Да не одному пожить, а с девахой вроде Эрны. Вспомнил об Эрпе, и во мне рождается плотское, жадное. Не всегда мои мысли о ней такие. Бывает, что вспоминаю о ней чисто и грустно. Но как-то мимолетно. Плотские же воспоминания долги и мучительны. И я не стесняюсь их. А почему я должен стесняться? Я люблю эту женщину и был близок с ней. Что ж тут плохого? Что немка? Ерунда! Немка тоже человек. И, как я убедился, неплохой. Нас свела война, точнее - свело то, что порождено войной. Да, военная судьба соединила, она же и развела.
Не знаю, как Эрна, а я - чем дальше, тем больше - тоскую по тем дням, по Эрне тоскую. Что было у меня и Эрны - для нас двоих, и ни для кого более. А ни ее, пи себя стесняться не надо...
Вот я, едва касаясь губами, целую Эрну, и печальное,
А последние бои на Западе - за Кенигсберг. Говорю ж вам:
крепкий орешек пришлось разгрызть под занавес. Форты там были железобетонные, считалось - неприступные: "Королева Луиза", "Линдорф", "Король Фридрих-Вильгельм" и так далее. Громкие названия, но форты пали...
Станций и разъездов на Урале порядочно, и мы порядочно стоим. К эшелонам выходят все - от древних дедов до трехлетних ребятишек, белоголовых, сопливых и голопузых. Дедов мы угощаем армейской махрой, голопузых - армейским сахаром. На Урале окают, как на Волге, а старшина Колбаковский заявляет:
– И в Сибири окают.
Доберемся - убедимся. Еще уральцы любят употреблять частицу "то": "Я-то говорю-то тебе-то". Как сибиряки насчет этого, старшина умалчивает.
Стоим на унылой, невзрачной станции. Она наверху, а поселок внизу: на немощеных улицах и лужи, и пыль, лужи миргородские, пыль - по щиколотку. От вокзальчика на улицу ведет деревянная лестница, и Нестеров с Востриковым по-школьному съезжают по перилам. Поднявшись щелястыми, шаткими ступенями, поджигают хлопья пуха возле уборной - на станции цветут тополя, - пух легко, радостно сгорает. Я говорю им:
– И не жаль спички переводить?
– Извиняемся, товарищ лейтенант, не будем, - отвечает Нестеров.
А едва я отворачиваюсь, поджигают кучу тополиного пуха возле ограды. Тихони и скромники расшалились. Ей-богу, пацаны.
Как есть пацаны.
Тополевый пух подымался от деревьев, от земли, плыл в прогревшемся воздухе, снова ложился на землю. Как тихий снегопад.
Если задувал ветер, пух несло, будто снег в метель, забивало нос, рот, глаза.
Вот так же забивало лицо - но не сухим, теплым пухом, а сухим, холодным снегом. Сначала тоже был ленивый, тихий снегопад, снежинки сыпались с низкого, навалившегося на подмосковный лес неба. А затем ударил ветер, закружило, понесло, завьюжило, стало по-вечернему сумрачно, хотя был день. Хмурый, снежный, свинцовый день. Конец ноября. Сорок первый год. За спиной - столица.
И сейчас Москва позади, но тогда все было по-пному. Сейчас мы после победы, а тогда были накануне поражения. По крайней мере мне так казалось, не скрою. Никому об этом не заикался, но в мыслях было. Прошло пять месяцев войны, протяженных, как пять лет. И не было дня, чтоб мы не гадали: когда же погоним немца обратно? А покамест он пас гнал, не так уж шибко, но гнал и допер до московских пригородов.
Мы знали, фашисты планировали блицкриг - молниеносную войну: за какой-нибудь месяц разбить нашу армию и, заняв Москву, завершить кампанию. Они были недовольны тем, что война складывалась не по их планам. Мы тем более были недовольны ходом войны. Если бы кто сказал мне, что начало войны будет таким, я б ни за что не поверил. Но пять месяцев были позади, и фашисты подошли к Москве.
Мы были недовольны ходом войны? Недовольны - да разве этим словом можно определить наши тогдашние мысли и чувства?
Мы были угнетены, подавлены, злы. Но сквозь подавленность пробивалась надежда, злость побуждала к действию. В итоге - дрались как черти. Были, конечно, и слабые, сдавшиеся в плен грозным событиям. В нашей роте - а от нее осталось два десятка человек - нашелся боец, простреливший себе кисть. В другой роте ручной пулеметчик, из Мытищ родом, сбежал с фронта домой. Их обоих - и самострела, и дезертира - расстреляли перед строем.