Эшелон (Дилогия - 1)

Смирнов Олег Павлович

Роты построились, зашагали по мостовой, вымощенной булыжником. От вокзала нам навстречу поднимались в гору другие батальоны - в Омске, видимо, банился не один наш эшелон. Мы с Трушиным шли по тротуару, то кирпичному, то дощатому, покуривали, переговаривались. Было лунно, безветренно и влажно - сказывалась близость Иртыша. Незнакомый город спал, не подозревая, что лейтенант Петр Глушков со товарищи имел честь помыться в местной гарнизонной бане и вышагивал сейчас к вокзалу мимо цветников, тополей, заборов и домов с закрытыми ставнями. Глядя на эти ставни, я думал, какие за ними

там люди и как живут. Ничего определенного на эти вопросы ответить, разумеется, не мог. Но мнилось: в Омске уже бывал, очень давно, и ходил вот так же по его ночным улицам, гадая, что за люди в его домах и как живут.

Я не весьма прислушивался к тому, что говорил Трушин, отвечал ему рассеянно, и он рассердился, скрыв это шуткой:

– О великих материях задумался? А что замполит говорит - наплевать?

– Почему же наплевать?
– сказал я. Действительно, неладно: с тобой разговаривают, а ты думаешь о постороннем, буркаешь в ответ невразумительное.
– Говори, пожалуйста. Я слушаю.

– Ну, так слушай, - уже с откровенной сердитостью сказал Трушин.
– Ты на каком основании вез гражданского? В воинском эшелоне? Соображаешь, ротный?

– Что ж раньше не сказал? В бане, например? Не хотел мне портить банное расположение духа?

– Да и себе не хотел. Однако ближе к сути. Почему пустил в вагон старика?

– Потому и пустил, что старик, - сказал я и взялся объяснять свои мотивы.

– Гуманист, - сказал Трушин, выслушав меня.
– Гуманизм - это, конечно, мило. Но зачем же нарушать закон, порядок? Добреньким для всех хочешь быть, я давненько это за тобой замечаю.

– Не для всех, - вставил я.

– Добреньким, конечно, быть прпятствеппей... А закон пусть поддерживает дядя? В своем гуманизме можешь зайти так далеко, что и не выберешься назад. Всепрощенцем стать можно.

Его слова прозвучали и угрожающе, и убедительно. Но я с наигранной беспечностью сказал:

– С помощью комиссара определю разумную границу человеколюбия и за нее - ни шагу. Устраивает?

– Смотря кого устраивает. А с комиссарами посоветоваться не зазорно по любому вопросу.

– Буду советоваться, - заверил я.

– Я имел в виду не только себя.

– И я имел в виду не только тебя.

– А комбату и в полк доложу. О том, что ты провез гражданского.

– Докладывай. Положено... Ночевать в нашей теплушке будешь?

– Какое тут ночевать, утро вот-вот. Но до Новосибирска поеду с тобой. Чтоб не наколбасил чего, ротный называется...

Трушин говорил раздраженно, резко, а мне внезапно подумалось, что он мой товарищ, даже в некотором роде старший, что он смелый вояка и неплохой, в сущности, человек. И мне захотелось дружески обнять его, промолвить что-либо дружеское же.

Но я одернул себя - это выглядело бы сентиментально - и только сказал:

– У нас в теплушке просторно и сено поменяли. Старое слежалось, выкинули. Тебе будет хорошо.

– О начальстве печешься? Это правильно.
– И Трушин чуть улыбнулся. Что же касаемо человеколюбия вообще, то на войне это не актуальная тема.

– Так какая нынче война? Нынче пауза!

–

А у меня ощущение: война не кончилась, она продолжается и вечно будет продолжаться.

– Ну, это ты загнул, Федор!

– Возможно, и загнул, - согласился он не очень охотно.

На путях фыркали, пересвистывались маневровые "овечки".

На перроне людей почти не было, а в залах ожидания они спали на деревянных диванах с вязью НКПС, на полу, пристроив в изголовье чемоданы и мешки. Пожилой, с черной повязкой на глазу милиционер-железнодорожник оглядывал спящих пассажиров, переступая разбросанные руки-ноги. Мы прошлись с Трушиным по перрону, покурили, подивились обилию цветников на вокзале:

Сибирь, а на клумбах гвоздики, настурции, розы. Трушин сказал:

– Кончится война - во всех наших городах и поселках будет изобилие цветов.

– А говорил, война не кончится никогда.

Трушин не ответил и полез в теплушку. Я за ним.

Неурочное бодрствование привело к тому, что пробудился аппетит. Я достал из вещмешка печенье. Погрызли. Снова покурили. Солдаты уже засыпали. Колбаковский устраивался на нарах повольготнее, не ввязываясь в наше бдение. Он судорожно, с хряском зевнул и в то же мгновение выдал начальственный всхрап.

И вот уже эти всхрапы, напизываясь на что-то или цепляясь друг за друга, образуют знакомую бесконечную руладу. Дает старшина!

Трушин послушал руладу, сказал с неодобрением:

– Черт-те что! Не заснешь из-за него.

– Перебирайся на мое место, я лягу между вами.

Так и поступили. Теперь богатырский храп бил прямой наводкой мне в ухо. М-да, старшина дает, ничего не скажешь.

– Приспичит - уснем, - сказал Трушин, вновь закуривая.

Я курить больше не стал: накурился - во рту кисло, носоглотка будто обожжена. После некоторого молчания Трушин задумчиво проговорил:

– Занятная это штука - история. , - Занятная, - подтвердил я.

Он помолчал, - по-моему, неодобрительно - и сказал:

– История - величественна! В сравнении с ней себя, свою жизнь, свои дела осознаешь ничтожными. Так, песчинка в Сахаре... Историю творят великие люди!

– Она бывает разная, - сказал я.
– В том смысле разная, что состоит из добрых и злых деяний.

– Выходит, и злодеи могут быть выдающимися личностями?

– Азбучная истина.

– Азбучная? Истина? Как бы не так! Я лично убежден в ином: подлинную историю творят положительные герои, а отрицательные им, так сказать, подыгрывают.

– В том смысле, что помогают как-то появиться добрым деяниям?

– Да! Своим противоборством помогают!

– Значит, и Гитлер помогал? Своими злодеяниями? Не будь Гитлера, никто бы не проявил себя на исторической арене?

– Темнишь, Петро! Передергиваешь! Без злодеев, как ты их именуешь, история не обходится, к сожалению. Такова диалектика. Борьба противоположностей. Но закономерность: в этой борьбе побеждают положительные герои.

– Всегда лп?

– В конечном счете всегда. Истинную историю в итого можно рассматривать как свод героических и благородных свершений.