«Если», 1996 № 05
Шрифт:
Комната Лэтимера располагалась на одном из верхних этажей. Она была просторнее и обставлена более изысканно, чем мансарда в доме на берегу. Из окна открывался широкий вид, и пленник сразу понял, что очертания берега здесь практически не изменились. На восток уходило грязно-серое полотнище океана, прибой накатывал и разбивался о такие же валуны. Но на некотором отдалении от берега в воде резвилась группа длинношеих существ. Присмотревшись, Лэтимер понял, что они ловят рыбу. По холмам, сбегающим к океану, там и сям бродили сухопутные монстры-рептилии,
Теперь Лэтимер наконец осознал, что на спасение нет никаких шансов. Ну не смешно ли: один человек норовит помириться силами с объединением, в распоряжении которого все ресурсы Земли и лучшие умы планеты? Эти воротилы безжалостны и фанатичны и нагло убеждены, что хорошо для них, избранных, то хорошо для всех. Они не потерпят никакого противодействия, они вытравят с корнем любую угрозу, мельчайшую, даже воображаемую… Но — пусть смешно, пусть глупо, пусть это нелепое донкихотство, и все-таки — что он может сделать? Хотя бы ради самоуважения, ради формального почтения к человеческому достоинству он обязан предпринять какое-то, по меньшей мере символическое усилие.
Еще подумалось: надо отдать им должное, люди они не жестокие, а, пожалуй, и сострадательные. Не в пример тиранам из истории, они не убивают своих воображаемых врагов и не бросают таковых в зловонные застенки. Недругов содержат в наилучших возможных условиях, потакая любым их нуждам и никоим образом не унижая. Делается все, чтобы заключенным было уютно, чтобы они были счастливы. Все, кроме одного: они лишены свободы выбора.
А ведь человек, заявил себе Лэтимер, мучительно боролся за эту свободу в течение многих столетий. Свобода — это вам не какое-то бытовое удобство, которым можно и пренебречь, от которого нетрудно отказаться. Однако, подытожил Лэтимер, в настоящий момент все абстрактные рассуждения совершенно бессмысленны. Настало время познакомиться с тем и с тени, что и кто его окружает.
Парковая территория вокруг здания была обнесена оградой высотой футов двенадцать, если не больше. Внутри была вторая ограда, раза в три пониже. А в парке все как положено: деревья, кусты, цветочные клумбы и трава — единственная трава, какую он встретил с тех пор как ворвался в этот мир. Газоны были подстрижены на совесть.
Среди деревьев бежали тропинки, выложенные дроблеными ракушками. Под деревьями царили прохлада и покой. Кое-где на клумбах трудились садовники, вдалеке, у ворот, по-прежнему торчали часовые, а больше на территории почти никого не было. Вероятно, сейчас в разгаре рабочий день — посмотрим, что здесь будет после звонка…
Тропинка круто повернула, огибая кусты в рост человека, и Лэтимер вдруг заметил мужчину, праздно сидящего на скамье. От неожиданности он застыл на месте, да и мужчина уставился на него с удивлением.
А потом сказал с озорным огоньком в глазах:
— Похоже, нас с вами только двое, кому не хочется надрываться в такой прекрасный день. Слушайте, а вы часок не беглец из дома на берегу?
— Не стану отрицать, это я и есть. Меня зовут Дэвид Лэтимер, если вы еще не осведомлены.
— Честное слово, — ответил мужчина, — я не знал вашего имени. Слышал, что кто-то ускользнул из дома на берегу и объявился у нас. Новости здесь распространяются в мгновение ока. Этот центр — настоящая фабрика слухов. Значимых событий здесь раз, два и обчелся, и уж если в кои-то веки что-то случится, не сомневайтесь, что происшествие обсосут до мельчайших подробностей…
— Да, между прочим, — добавил он, помолчав, — меня зовут Хорас Саттон. Я палеонтолог. Можете вы представить себе местечко, более подходящее для палеонтолога?
— Нет, не могу, — ответил Лэтимер искренно.
— Прошу вас, располагайтесь на скамейке рядом со мной, — пригласил Саттон. — По-видимому, у вас сию минуту нет каких-либо неотложных дел?
— Нет. Никаких дел вообще.
— Превосходно. Можем посидеть немного или пройтись, что вам больше нравится.
Волосы у Саттона были прошиты проседью, лицо в морщинах, но в нем ощущалась какая-то моложавость, заставляющая забыть и о седине, и о морщинах. Лэтимер уселся, и Саттон спросил:
— Ну и как вам здесь нравится? Ей же ей, славное местечко. Высокая ограда, как нетрудно догадаться, под напряжением, а внутренний малый заборчик оберегает дурачков, как мы с вами, от удара током. Хотя, по правде сказать, иной раз бываешь рад-радешенек, что вокруг ограда. Когда какой-нибудь хищник, а то и парочка учуют, что здесь гуляет мясо, и надумают нами полакомиться, только и спасение, что забор…
— И вы палеонтолог, изучаете здесь свой предмет, так сказать, в натуре? При других обстоятельствах вы, наверное, написали бы книгу…
— Но я и пишу книгу! — воскликнул Саттон. — Корплю над ней не покладая рук. Здесь есть один хороший рисовальщик, он делает для меня схемы и графики, а кроме того, в моем распоряжении есть фотоснимки.
— Но к чему все это? Кто напечатает ваш труд? И когда? Гейл утверждал, что отсюда нет возврата, что обратно в первичный мир никто больше не попадет…
— Это правда, — спокойно ответил Саттон. — Мы разлучены с первичным миром. Я частенько думаю о нас как о древнеримском легионе, несущем службу, скажем, на северных границах Британии или в диких степях Причерноморья и сознающем, что Рима нам больше не видать.
— Но ведь это значит, что ваша книга так и не будет опубликована.
— Нет, наверное, ее можно было бы переправить в первичный мир и напечатать там, однако такое издание не оставит камня на камни от секретности, окутывающей проект в целом.
— Простите, что вам известно о проекте в целом?
— Наверное, немногое. Всего-навсего его цель — заточать людей во времени. Нет, не во времени, а — как это? — в альтернативных мирах.
— Задача перемещения из первичного мира тех, кто потенциально опасен, это лишь малая часть замысла. Уверен, если вы подумаете хорошенько, то увидите и многие другие возможности.