«Если», 2012 № 07
Шрифт:
— Ты о чем? — проскулил проштрафившийся.
Ответил Петр Маркелович не сразу. С загадочной улыбкой на устах переложил диванные подушки и полувозлег.
— Видишь ли, Савелий, — начал он издалека. — Есть у ролевиков такое понятие — включение в игру. Вот, например, играем мы по чему-нибудь этакому… м-м… эпически-сказочному… А на полигоне, представь себе, хибарка, а в хибарке живет бомж…
— В земле была нора, а в ней жил хоббит, — горестно процитировал Савелий.
— Именно. И вот, представь, продирает он ясны глазоньки, вылезает из своей хибары, а вокруг вовсю игра идет. Бегают
— Из одной белой горячки — в другую?
— Нет, я не о том! Как на этого бомжа должны реагировать сами ролевики?
— Н-ну, не знаю… А как?
— В идеале они его должны включить в игру. Пусть это в их восприятии будет отшельник, юродивый… святой, черт возьми!
— И он согласится?
— А кто его будет спрашивать! Пойми, что бы он ни сделал, что бы ни сказал — все будет истолковано по игре.
— Мат, например?
— Вполне сойдет за пророчество на незнакомом языке.
— А жердиной начнет разгонять?
— Значит, обезумел пророк, лучше не подходить, а то проклянет…
— Так бывает?
— Сплошь и рядом! — Петр Маркелович поднял за горлышко опустевшую бутылку и, разочарованно крякнув, переставил ее на нижнюю полку сервировочного столика. Сходил на кухню, принес коньяк.
— Странно, — заметил Савелий, предусмотрительно убирая свой бокал. — Меня вот никто включить в игру даже и не пытался… Ну, в мае, когда я по грибы ходил. И Аскольд был вменяем, и татарин этот… из канцелярии.
Петр Маркелович налил себе коньячку и возлег снова.
— А сейчас он тебе как показался?
— Кто?
— Татарин! Иван Николаевич. Ну, тот, что сидел молчал. Не узнал, что ли?
— Так это он здесь был? — Потрясенный Савелий уставился в дверной проем, пытаясь мысленно совместить чиновника в строгом светло-сером костюме с облаченным в кожаный панцирь басурманом. Невероятно! Совершенно другой человек.
— Значит, говоришь, даже и не пытались… — с сожалением произнес Петр Маркелович. — Зря. Такой им персонаж подвернулся в твоем лице. Знахарь-чужеземец. Собирает мухоморы, чтобы зелье варить.
— А тебе самому битвы организовывать доводилось?
Мастер игры усмехнулся.
— Раньше? То и дело.
— А сейчас?
— Сейчас скучновато. Ну битва, ну… Айне колонне марширт, цвайне колонне марширт… Да и повторяться надоело. А вот что-нибудь отчинить этакое, небывалое, невероятное…
— С размахом, — подсказал Савелий.
Петр Маркелович приподнялся на локте и с интересом посмотрел на Савелия.
— Мне чудится или ты в самом деле такой проницательный? — спросил он.
Тот не понял.
— Ну, ясно… — пробормотал Петр Маркелович. — Значит, чудится… Видишь ли, Савелий, часто бывает так, что включенный в игру бомж (ну, тот, что в хибарке посреди полигона) оказывается в итоге самым ярким, самым достоверным персонажем. И вот посетила меня однажды этакая, знаешь, безумная идея. Что если учинить игру исключительно с подобными участниками?
— С бомжами?
— И с ними тоже. А заодно с чиновниками, парламентариями, завучами по воспитательной работе. Причем никому из них не говорить о том, что они участники. У нас это называется «игра второго порядка»…
— Позволь! —
— Сами.
— Тогда в чем заключаются обязанности мастера?
— Хороший мастер, — назидательно изрек Петр Савельевич, — на мой взгляд, все тщательнейшим образом подготовит, а вот в процесс почти не вмешивается. Наблюдает и оценивает.
— То есть ты хочешь сказать, — в замешательстве выговорил Савелий, — будто сам затеял всю эту борьбу с ролевыми играми? Спровоцировал Клару… и этого, как его?.. Расуля…
— Нет. Борьбу затеяли без меня. А почему я не могу воспользоваться чужими наработками? Так тоже часто бывает. Скажем, подготовил я игру да и слег с отитом… попросил провести другого…
Молодой педагог тревожно всматривался в торжественно-серьезное лицо старшего товарища. Любовь Петра Маркеловича ко всяческим мистификациям, обычно обостряющаяся после третьей-четвертой рюмки, была хорошо известна Савелию.
— Но твоя-то роль какова?
— Я же сказал: наблюдать и оценивать.
Глава 4. ГОЛОВА САУРОНА
Май мой синий! Июнь голубой!
Да, конечно: май, июнь… Изумительное времечко. Но спросите любого школьного учителя, какой из двенадцати месяцев ему особенно дорог, и вам ответят без промедления: июль, только июль. Ну, может быть, еще часть августа. Блаженная пора отдохновения, когда вымываются из памяти пусть не все, но по крайней мере многие кошмары педагогического процесса, включая рыжего зеленоглазого двоечника, упорно выводящего в тетради «учицца» и «трудицца». Вы оставляли его после уроков, занимались с ним индивидуально, терпеливо растолковывали, где пишется «-тся», а где «-ться», и добились наконец поистине разительных успехов: уже на следующем диктанте малолетний изверг одарил вас словом «птиться». И если бы просто «птиться», а то ведь «птиться какадуй»…
Влияние священного месяца июля оказалось настолько благотворным, что числу этак к девятому Савелий Павлович школу бросать раздумал, о чем вскорости известил старшего собрата по ремеслу. «Коготок увяз — всей птичке пропасть», — с ухмылкой опытного совратителя молвил в ответ Петр Маркелович.
Отпуск молодой педагог проводил в пойме Гоблинки, исподволь пристрастившись к собиранию грибов. Он уже знал, что такое тополевая рядовка, и не шарахался от тещиного или, в более политкорректном варианте, оленьего языка. Съедобен он, съедобен — просто надо уметь готовить. Вымачиваешь в воде, отчего та обращается в кровь, как в Откровении Иоанна, и с лучком на сковородку.
Единственное неудобство заключалось в том, что Гоблино — город маленький, и школа нет-нет, а доставала Савелия даже летом. Вчера, например, заявилась дама из родительского комитета, вся в слезах.
— Димка меч купил… — всхлипывала она. — Косуху продал — меч купил… Теперь ему в аду гореть. По телевизору передали.
— Да почему же в аду? — искренне удивлялся Савелий. — Ну, купил… Оно и для здоровья полезно — на свежем воздухе мечом помахать. Не наркота же.
— Передали: секта, — причитала несчастная.