Если покинешь меня
Шрифт:
Долго стояла колонна будущих вояк, нюхая вонь трюма, набитого скотом. Гнетущая тишина томила слух, тревожного ощущения не могло заглушить даже мычание и фырканье скота. Ритм работы французов стал явно нервозным, беспокойным. Сухощавый каменщик в белой полотняной панаме, надвинутой на лоб, вдруг перешагнул через рельсы и приблизился к колонне.
— Грузят вас как подобает: вместе со скотом! — Он махнул мозолистой рукой в сторону дымящей трубы корабля.
Охранник с автоматом приблизился к нему, однако рабочий даже не взглянул на него и продолжал что-то говорить, кадык быстро двигался на его жилистой шее. Стражник повысил голос, каменщик презрительно посмотрел на него, сделал выразительный жест и как-то неуклюже стал пробираться
— Слышал ты когда-нибудь имя Маршана? — крикнул рабочий осипшим голосом ближайшему в колонне легионеру. — Он получил пять лет за то, что не захотел ехать в Африку. Хотя ты, продажная душа, недостоин слышать это благородное имя! — Великан ладонью отер свое потное черное лицо.
Белые шапки охранников заметались на молу, конвоиры вскинули винтовки на плечо, рабочие тоже прервали работу; кирки, ломы брякнули о рельсы. Рабочие выпрямили спины, затянули пояса потуже, но вдруг с конца участка донесся повелительный голос:
— Спокойно! Принимайтесь за работу!
Маршевый отряд стоял ошеломленный и подавленный. Вряд ли кто из легионеров понимал по-французски, однако достаточно было видеть лица людей, их плотно сжатые челюсти, чтобы уяснить смысл происходящего. То тут, то там легионер стыдливо повернет голову в другую сторону, опустит глаза, попятится назад за чужие спины.
Скот погрузили и наконец начали по тем же мосткам в соседний трюм загонять будущих завоевателей. Легионеры вздохнули с облегчением. Но как только головная часть колонны двинулась, стоявшие стеной рабочие снова заволновались. Раздались возмущенные выкрики, послышалась брань, над строем рабочих взметнулись сжатые кулаки. Начали отругиваться и конвоиры. Кто-то впереди громко засвистел. Полуголый человек с плоской грудью и вытатуированной на руке голой женщиной, проткнутой якорем, подошел к Гонзику.
— Огреб пять тысяч, да? — француз показал почерневшую пятерню. — Скольких ты убьешь за пять тысяч?
Гонзик потрогал шрам на своем лице, с которого сегодня утром сняли бинт, он не понимал слов, но уловил их страшный смысл и отрицательно затряс головой. И тут же получил плевок.
— En avant, en avarit![159] — орали охранники, прикладами автоматов и кулаками подталкивая легионеров в спины.
У Гонзика потемнело в глазах, рубец на лице его стал кроваво-красным. Он механически отер рукавом плевок француза с нагрудного кармана гимнастерки и поплелся по трапу, спотыкаясь и скользя на навозе. В плохо освещенном трюме, куда он добрался шатаясь, Гонзик еле разглядел уложенные в ряды набитые соломой мешки и тяжело опустился на один из них. Стальные бока судна после дневной жары были еще горячими, а котельная под трюмом пылала, как огнедышащий вулкан. В трюме было нечем дышать. К тому же тут стоял невообразимый гвалт, беготня. Кто-то споткнулся о вытянутую ногу Гонзика и полетел на пол, потом встал, наклонился над Гонзиком и по-чешски язвительно-любезно спросил, не желает ли он получить по физиономии. За деревянной стенкой мычали коровы. От этого соседства в трюме легионеров воняло коровьей мочой и навозом. Наконец корабельный гудок протяжно завыл где-то высоко-высоко, раздался стук втягиваемого на пароход трапа, духота в трюме стала еще более невыносимой. Какой-то моряк с крутой лестницы раздавал бутылки с водой; легионеры вмиг его окружили, в воздухе повисла отборная брань, крик, послышались глухие удары кулаками, звон разбитого стекла. Дрались из-за воды свирепо и дико.
Гонзику как-то удалось проникнуть к круглому окошечку и открыть его. Дышать стало немного легче, но вдруг пол под ним завибрировал и затрясся. Корабельные громкоговорители объявили что-то непонятное, освещенный мол покачнулся и начал удаляться, где-то далеко-далеко над зыбью порта появились багровые, зеленые и синие неоны реклам. Красные сигнальные лампы на конце
Гонзик все еще был под впечатлением проводов, устроенных им французскими рабочими. Он все думал и думал.
Ты убежал искать свободу. Но какие блага, какие высоты «свободы» ты обрел? Теперь ты можешь вычеркнуть из своей памяти и свой народ; кто бы ты ни был — ты уже не чех, не болгарин, не немец и не румын. В самом деле, на каком языке говорила мать того человека, который, вытянув руки по швам, с гордостью выкрикивает своему командиру: «Я не имею нации, господин капитан!»
Эти люди — подонки Европы, и среди них очутился ты, Гонзик! Легионеры — это стадо, собранное из отбросов десятков народов. Бывшие эсэсовцы спят рядом с чехами и поляками. Здесь самое дно жизни, и большего несчастья, чем находиться в такой компании, уже не может быть. Но, оказывается, может. Есть вещи более горькие и обидные, чем оплеухи тюремщиков, чем надетое на тебя простреленное, окровавленное обмундирование убитого легионера, чем общество убийцы, с которым ты теперь делишь паек хлеба, чем удар в лицо собачьей плеткой…
Гонзик дрожащей рукой схватился за нагрудный карман гимнастерки, где высыхало мокрое пятно от плевка. Вдруг юноша отступил на шаг. Широко открытыми глазами измерил он иллюминатор, горькие слезы потекли ручьем по лицу. Нет, не пролезть ему через это маленькое отверстие: оно слишком узко для мужских плеч.
Гонзик вытер лицо рукавом. Желтые пятнышки корабельных огней, отражаясь в воде, бежали следом, перекатывались через гребни волн. В соседстве со светлыми точками морская вода казалась еще более черной. Гонзик ужаснулся. Как живуч в человеке скотский инстинкт самосохранения, когда даже в таких условиях он цепляется за жизнь!
Он отошел от окна, свалился на сенник и закрыл глаза. Его заполонила тупая подавленность, уныние и стыд. Долго лежал он без движения, не обращая внимания ни на разговоры, ни на выкрики. Под тусклой лампочкой легионеры начали картежную игру. Гонзик понемногу приходил в себя, сердце успокаивалось, только голова сильно болела, однако покой все же облегчил его.
Завтра, может быть завтра утром, море опять будет таким же синим. Может быть, ему удастся убежать, может быть, случится чудо, может быть, он когда-нибудь снова увидит Катку…
30
Ярда открыл глаза, минуту с недоумением смотрел на косые балки над самой головой, потом вспомнил, где он находится. Зевнув, он откинул одеяло; солнце, должно быть, уже давно обогревало крышу. На чердаке, под черепичной кровлей, становилось душно. Он оглянулся: короткий, сплюснутый, как у боксера, нос Пепека торчал кверху, глаза плотно закрыты, дыхание спокойное.
Ярда окончательно пришел в себя. Мороз прошел у него по спине. Итак, теперь речь идет о вещах нешуточных. Приятный сон улетучился, осталась неумолимая, суровая действительность: сегодня, здесь…
Он приподнялся на локте, стер с уха сенную пыль.
Да, факт, Пепек около него!
Страх и подавленность снова загнали Ярду под истертую попону, служившую ему одеялом. Ох, этот позавчерашний разговор между ними!
При переходе через границу нервы отказали Ярде. Пепек, этот орангутанг, всегда был ему неприятен. Только по необходимости связался он с ним. Однако позавчера Ярда был рад, что рядом с ним Пепек. Спокойный, уверенный, с железными нервами.
Потом, когда поезд от пограничной станции повез их в глубь Чехословакии, Ярда в результате страха, пережитого при переходе границы, а может быть, в порыве радости, что все это обошлось благополучно, допустил ужасную оплошность. Ярда уже точно не помнил, что именно он говорил, только общий смысл разговора крепко засел у него в голове.