Если покинешь меня
Шрифт:
— Как это так, что священник… Что вы тут вообще делаете? — довольно круто спросил следователь.
— Я мог бы, конечно, квартировать в прицерковном доме или в семинарии, — скромно ответил патер Флориан и прикоснулся к нагрудному кресту. — Но, по моему разумению, место священника среди верующих. Поэтому я здесь, и по этой причине меня, к сожалению, — патер иронически усмехнулся, — каждую ночь жрут блохи.
Инспектор переступил с ноги на ногу. Его злое лицо выражало теперь неуверенность и недовольство.
— Вы знаете, что преступники надругались над могилой Нюрнбергского епископа… вашего…
Патер утвердительно наклонил голову.
— Сердце кровью обливается, когда думаешь об этом мерзком преступлении! Я утешаюсь лишь тем, что если виновники злодеяния сумеют как-нибудь уклониться от строжайшего уголовного наказания, то от карающего перста всевышнего им не уйти. Бог был свидетелем их гнусного деяния, — патетически закончил патер, возводя очи горе.
Инспектор оглянулся вокруг и платочком вытер вспотевший затылок.
— Вы будете вызваны к присяге, — пригрозил он.
Патер слегка поклонился.
— Verfluchte Sautschechen![118] Все они в сговоре, одна банда! — облегчил себе душу кто-то из полицейских, выходя из комнаты.
В комнате после ухода полицейских остались куски засыхающей грязи на полу. Атмосфера была напряженной. Ярда тяжело опустился на скамью возле стола и зажал голову в ладонях.
— Невинного человека засадили бы в кутузку, сволочи, свиньи этакие, — всхлипнул он и уронил голову на руки, сложенные крест-накрест на столе.
Патер посмотрел на него долгим, серьезным взглядом, но не сказал ни слова. Ярда встал, вяло вскарабкался на нары, улегся на спину и замер.
— Оденься, я хочу поговорить с тобой, — шепнул ему святой отец после обеда. — Я подожду за воротами.
Он поджидал его на остановке автобуса. Они сели, патер купил билеты. Ярда неуверенно посматривал в его сосредоточенное здоровое лицо и никак не мог найти объяснения загадочному молчанию спутника. Молодого человека осенило, что, пожалуй, следовало бы поблагодарить священника, но сейчас, здесь, это показалось ему неудобным, и он молча принялся отковыривать потрескавшуюся эмаль на поручне. Проехали трактир «У Максима», пересели в трамвай. Потом шли пешком по старому городу. Широкие улицы сменялись все более узкими и глубокими, на дне их густел сумрак. Средневековая красота фасадов сегодня не находила отзвука в душе Ярды, охваченной смятением.
Пережитое потрясение еще не отпустило его, оно было слишком сильным, чтобы Ярда мог сосредоточиться. Что может означать эта загадочная экскурсия под руководством его молчаливого спасителя? Деньги, голубые марки лежат у него в кармане, их было много; по сравнению с большинством обитателей Валки Ярда стал богачом. Он на миг закрыл глаза. Под сгнившей крышкой гроба оказалась не только свинцовая жесть.
«Существует последняя граница, минуя которую человек утрачивает подобие образу божьему…»
Нет, они не повинны в этом, они шли только за свинцом. Свинцу — цена несколько марок. Перстни и золотая цепь были для них случайной находкой.
Мороз пробежал по спине у Ярды. До чего он докатился! Если бы не было того дня, вскоре после их прибытия в Валку, осенью прошлого года! Авторемонтная мастерская, мотор, сильно стучавший, клещи
Деньги. Он ощущал их у себя в кармане. Впервые в жизни они ему так мешают. Если бы он мог выбросить их, а вместе с ними и те деньги, которые были получены за хвосты лошадей Рюккерта, и этим вычеркнуть из памяти позавчерашнюю ночь, глухой хруст тоненьких, совсем невесомых косточек, которые когда-то были человеческой рукой… Освободить сознание от той проклятой ночи и уже никогда о ней не вспоминать и не слышать! Если бы можно было уснуть, проспать всю эту паршивую Валку и проснуться в каком-нибудь ином мире… Где? Дома? На пороге тюрьмы, куда тебя посадят за украденные полуоси? Эх, в каком же заколдованном кругу ты очутился, Ярда!
Он механически шагает рядом с патером. Стекла витрин отражают его рослую, спортивную фигуру и привлекающую внимание прическу. То здесь, то там девушки заглядываются на него, но Ярда не смотрит на них. Этот человек в черной сутане, идущий по правую руку, сегодня спас его. Но Ярда чувствует, что сейчас он стоит перед чем-то неведомым. В наше время чудес не бывает. Его не посадят, нет, теперь уже его определенно не посадят. Кто отважится усомниться в клятве священника здесь, в стране, где господь бог до сих пор так высоко котируется? Вот если бы патер Флориан еще сумел своим святым словом заглушить в нем голос, существование которого он, Ярда, всегда высмеивал. Совесть — понятие, которое было для Ярды просто пустым звуком, — сегодня впервые и в полную меру дала о себе знать.
Ярда почти не заметил, как они очутились за мраморным столиком кафе. Здесь не громыхал оркестрион, не бродили девицы с сигаретами в зубах, официант кланялся учтиво, и вот патер уже что-то заказал, не спросив Ярду. Через два стола от них села элегантная дама в фиолетовой шляпке. Женщина была лет на десять старше Ярды. Она непринужденно закинула ногу на ногу, беззастенчиво уставилась в лицо Ярды и закурила.
Патер размешивал кофе, потом поднял глаза; непосредственность его слов была как удар молнии.
— За твой позавчерашний трюк полагается от шести до восьми лет тюрьмы. За сан епископа тебе набавят не менее двух лет. Год-другой накинут как бесправному беженцу и что-нибудь сверх того — для острастки беженцам во всей Германии. Года не пройдет, как у нас дома будет государственный переворот, а ты на десять лет сядешь в нюрнбергскую тюрьму размышлять о том, как выглядит жизнь в освобожденной Чехословакии.
Ярда отодвинул чашку и два раза глотнул воздух.
— Вы же говорили, что готовы присягнуть…
Патер отрицательно покачал головой.
— Католический священник не может давать ложной клятвы.
Ярда побледнел. Фиолетовая шляпка напротив расплылась в какой-то неопределенной серой дымке.
— А… что же теперь?..
Патер Флориан усмехнулся.
— Только один путь. Попытайся загладить свой грех службой во имя того, перед кем ты тяжко провинился.
Ярда понял, и ему стало чуть легче.
— Но я не верю в бога, — начал он довольно уверенно, в его глазах мелькнула искорка дерзости, которая входила в его душу через ту же дверь, через которую улетучивался страх.