Если покинешь меня

Плугарж Зденек

Рука Ганса отяжелела, удары пальцев по столику усилились.

— Разве нет здесь более светлой воды, чем ржавые лужи между развалинами?

— Нет, Катка. Суть нашей действительности — это разрушение. Что мы, молодые? Живем с постоянным ощущением смерти в душе. Никогда из нас не выветрится этот жуткий запах крови и глины, гари пепелищ. До победы был один шажок, но вместо этого перед нами разверзлась пропасть. Погибшее поколение…

— Но ведь я… приехала к тебе…

— Ты что думаешь? — оборвал он грубо. — По-твоему, мы возьмемся за руки и поедем вместе в Чехословакию? Нет, нет, эта огромная пустыня, этот лагерь оборванцев, мертвецкая

под вывеской «Германия» — все это теперь и твоя родина… Что ты вообразила?

— Прежде ответь мне… — глухо сказала она, наперед зная ответ, — та вторая кровать в твоей комнате…

Он криво усмехнулся.

— На кухне плохо закрывался газовый кран.

Катка покраснела, не зная, что сказать дальше. Ганс отпил коньяку, облизнул губы; волосы его падали на лоб.

— Зелла. Нет смысла скрывать — я живу с ней. У меня не было ни работы, ни денег, а она служит…

С того момента, когда Катка увидела вторую незастланную кровать в его комнате, она спрашивала себя, как ей быть, когда… Теперь к леденящему кровь замешательству, вызванному его признанием, припуталась еще внезапно возникшая перед глазами картина: раскаленная печка, завьюженное окно, она, Катка, на койке с руками, безвольно закинутыми за голову, и его руки — руки любовника. Головокружение и вой метели снаружи…

Внезапная физическая страсть захватила ее. Два года тоски по нем, и это прозябание в Валке…

Катка сжала руками край столика.

— А что ты думаешь о будущем?

Ганс глубоко вздохнул, его глаза стали блуждать по Каткиному лицу, оглядев ее всю: лоб, рот, плечи, грудь. Одно мгновение это были снова его прежние глаза, ей показалось, что в них промелькнула надежда, ожившее желание, но тут же эти глаза помутнели, какая-то тревога отразилась в них. Так, наверно, бывает с потерпевшим кораблекрушение. Вот он уже у берега, почувствовал дно под ногами, но отхлынувшая волна вновь безжалостно уносит его прочь.

Какой-то толстяк в дальнем углу зала встал, едва не стянув большим животом скатерть со стола, и направился прямо к Гансу.

— Господин Тиц! Так что ж, старый ловелас? — загудел он по-немецки. Толстяк оперся обеими руками о мраморную крышку стола с таким видом, будто Катки здесь вовсе и не было. Его локоть чуть не касался ее лица.

Ганс нервно завертел головой.

— Мне сейчас некогда… понимаете…

— Ах, вам некогда, еще бы, — с усмешкой произнес толстяк, выпятив живот и заложив назад руки. — Вам так же было некогда добросовестно отремонтировать мою машину. Наговорили вы мне: новые, мол, подшипники поставил, отшлифовал, то да се! Так я вам скажу: коробку скоростей я разобрал, да! Приходите, посмотрите на ваши «новые» подшипники! Надувать чужих людей — это я еще понимаю, это право каждого коммерсанта, но обман хороших знакомых называется жульничеством, да!.. — И, не обращая больше внимания ни на Ганса, ни на Катку, толстяк отошел и скрылся за портьерой, висевшей перед дверью уборной.

Катка сидела как в воду опущенная. Только через некоторое время она отважилась поднять глаза.

— Что это значит?

— Что? Я теперь самостоятельный хозяин. Иногда удается заполучить какую-нибудь старую автомашину и реставрировать ее.

— И «адлер» случается?

Ганс передернул плечами, пристально посмотрел ей в лицо и без тени улыбки ответил:

— И «адлер», почему бы и нет…

Кромка его манжета, торчавшего из-под обтрепанного рукава, была желта, воротничок пропитался потом.

Ах, как раньше заботился Ганс, чтобы белье было безукоризненно чистым! А теперь и лицо небритое, хотя, конечно, она подняла его с постели и у него не было времени для бритья. На отвороте его пиджака был приколот значок. Ганс раньше смеялся над всякими значками. Впал в детство, что ли?

Внезапно Катке стало его жаль: этот затравленный взгляд, усталое постаревшее лицо, значок на лацкане — она стала упрекать себя за сумасбродство. Этот человек живет здесь с чужой женщиной. Что же еще, собственно говоря, совершил он, кроме того, что покинул Катку?

— А… как твое увлечение естественными науками? — сказала она, превозмогая себя.

— Бывших офицеров запрещено принимать в высшие учебные заведения. Только теперь решается вопрос о нашей реабилитации. Нас обвиняют во всем, только нас. О тех, кто устроил путч в сорок четвертом, уже забыли. Но это изменится, иначе быть не может. Нельзя мстить за старые несправедливости новыми!

— А музыка? — прошептала она.

— О фортепьяно я не имел возможности даже думать. Дома у меня есть труба — на случай, если бы я стал пожарником. Но в армии я с ней не хочу иметь ничего общего.

— В какой армии?

Он допил коньяк и вытер губы тыльной стороной ладони.

— В германской, разумеется.

Она, как от удара, откинулась на спинку стула, а дрожащие руки положила на стол.

— Идет разговор, что Германия обязательно воссоздаст свою армию, — не обращая внимания на ее волнение, пояснил Ганс.

— Но какое ты к ней имеешь отношение?

— Я, Катка, вступлю в нее.

Она побледнела.

— Ты говоришь это серьезно?

— Самым серьезным образом. Так продолжаться не может. У нас отобрали восточные земли. Смотри на демаркационную линию: шестьдесят миллионов сардинок втиснули в измятую, ржавую жестянку и назвали ее «Германия». На самом деле это пустыня, пепелище, тут негде ни повернуться, ни вздохнуть… Все было почти в наших руках, только эти руки не должны были принадлежать Гитлеру. Не понимал я когда-то нашего полковника, когда он говорил: «Мы должны вовремя выйти из этой войны, чтобы успеть подготовиться к новой». Потом я его понял. Мы не вышли из войны вовремя… А эти идиоты, — Ганс стиснул зубы, — вместо того чтобы быть с нами заодно, наоборот, воевали против нас. Сегодня они хватаются за голову, поделом им, дуракам!

Ложечка в руке Катки вздрогнула и звякнула о тарелку.

— К кому… к кому… собственно, ты присоединился, Ганс? — Катка откинула волосы со лба. — Что случилось с тобой за эти два года?

Он посмотрел на нее с удивлением. Ему, видно, было очень неприятно, что она упрямо говорила только по-чешски. Он хотел что-то сказать, но удержался.

Вдруг у нее мелькнула нелепая мысль: это не Ганс! Ганс подослал кого-то вместо себя, сыграл с ней злую шутку. Вот-вот откроется дверь, и войдет молодой, улыбающийся, тот, ее настоящий Ганс.

«Схожу с ума, — подумала Катка. — Должно быть, я уже рехнулась, но не знаю об этом».

Нет, это не шутка. Этот человек напротив — ее муж! Что случилось с ним и с ней? Кто из них так изменился? Возможно ли, что этому человеку она когда-то посвятила всю свою жизнь, будущее, свою гордость, все? Как могла она так ошибиться в нем? Или он так низко пал в этой ужасной обстановке и потерял свою собственную душу?

— Что это у тебя за значок? — тихо спросила она.

— Союза фронтовиков.